Дженнифер Уорф - Вызовите акушерку
Она передала свою тарелку, искоса глядя на Алана с определённой долей неприязни, Однако она была готова продолжить разговор.
– Расцениваете ли вы вашу роль как новую форму святости, не имевшую прецедента, или же как эквивалент апокалипсиса мироздания, столь же беспрецедентный? – вежливо осведомилась она.
Весь стол уставился на Алана, силившегося подобрать слова. Я тихо упивалась происходящим. Это было лучше, чем я ожидала.
– По правде сказать, не знаю. Я об этом не думал.
– О, так подумайте же. Молодой человек вашего гения непременно должен учитывать воздействие своей мысли как проявления энергии, выделяющейся в результате деятельности нескольких ваших центров. Ваша мысль – горизонтальная вибрация, централизация положительной и отрицательной полярности. Не могу поверить, что вы не размышляли о ваших мыслях. Это долг каждого великого человека – задумываться о превосходстве интеллекта или, выражаясь проще, аудиального воздействия божественного сознания в рамках фрагментации. Вы согласны?
Майк брызнул слюной, и Синтия тихонько толкнула его в бок. Трикси чуть не подавилась и закашлялась так, что горох градом посыпался у неё изо рта на стол. Мы с Джимми смотрели друг на друга с тайным восторгом. У бедного Алана, заметившего, что все глаза направлены на него, хватило такта покраснеть.
Сестра Моника Джоан пробормотала будто бы про себя, но так, чтобы услышали все остальные:
– Как мило. Достаточно взрослый, что обо всём этом знать, и достаточно молодой, чтобы краснеть. Совершенно очаровательно.
Изящно устранив таким образом Алана, она переключилась на картошку.
Сестра Джулиана беспечально обвела взглядом стол:
– Кто хочет ещё ростбифа? И уверена, у миссис Би в духовке ещё остался йоркширский пудинг. Майк, вы выглядите знатоком в разделывании мяса. Отрежете тем, кто хочет добавки?
Майк взял разделочный нож, эффектным жестом наточил его и накромсал щедрые порции. Миссис Би принесла ещё йоркширских пудингов, с пылу с жару. Ребята прихватили с собой вино, нашлись и бокалы. Мы не привыкли пить вино за обедом в Ноннатус-Хаусе, но сестра Джулиана объявила, что в честь особого случая можно и отступить от правил. Монахини хихикали, как школьницы, потягивая своё вино и бормоча:
– О, какое удовольствие…
– Превосходно!
– Вы должны навестить нас ещё.
Джимми и Майк были в отличной форме. Надо признать, они обладали удивительным обаянием и тактом, так что обед удался на славу. Даже сестра Евангелина расслабилась и смеялась вместе с Джимми; впрочем, смеяться с дорогим Джимми было не трудно. Только Чамми сидела тихо. Она не выглядела несчастной, просто была осторожной, понимая, что в любой момент может опрокинуть бокал с вином или отправить супницу в полёт. Она не решалась присоединяться к общему веселью, но всё время улыбалась и, кажется, по-своему получала удовольствие.
Единственный, кто не выглядел довольным, так это Алан. На самом деле, он казался вконец разъярённым. Сестра Джулианна несколько раз пыталась вовлечь его в разговор, но он не поддерживал его. Девяностолетняя монахиня выставила его дураком, и он не собирался прощать её – никого из них, если уж на то пошло. (Как я потом узнала, он так и не написал статью.)
К моему великому ужасу, Майк рассказал, как они целых три месяца прожили в сушильне медсестринского общежития, карабкаясь туда дважды в день в зимней темноте по шаткой пожарной лестнице. Я уже давно ушла из той больницы, так что не могла быть уволена, но беспокоилась, что 2 сёстры подумают о моих грехах. Впрочем, одного взгляда на лицо сестры Джулианы, немного раскрасневшееся от вина, хватило, чтобы успокоиться. Она посмотрела на меня и рассмеялась:
– Вы сильно рисковали. Помню, как юноша попался в спальне медсестры в Святом Томасе. Девушку немедленно уволили. А жаль – она тоже была хорошей медсестрой. Однако несколько месяцев спустя в кладовке – или в прачечной, уже и не помню, – обнаружилось аж четверо молодых людей, и никто так никогда и не выяснил, кто их привёл. И хорошо: кто знает, скольких медсестёр лишилась бы наша профессия, если бы всех их вычислили. Это случилось незадолго до войны, тогда каждая медсестра ценилась на вес золота.
Прибыл десерт, и сестра Джулиана встала, чтобы прислуживать. И тут с другой стороны стола раздался странный шум – к моему удивлению, это смеялась сестра Евангелина! Да так, что забрызгала слюной всю свою салфетку. Сидящий по соседству Джимми, сама любезность и настоящий джентльмен, похлопал её по спине и протянул стакан воды. Сестра осушила его залпом и всё сидела, промакивая глаза и нос и бормоча сквозь кашель и хихиканье:
– О Боже… Нет, это уже слишком… это переносит меня во времена, когда… ох, я никогда не забуду…
Джимми со всей серьезностью взялся за дело, хлопая сестру по спине, что, казалось, помогало ей, но сбило её покрывало набок.
Все мы были полны решимости докопаться до сути. Сестра Евангелина никогда прежде не хохотала так в стенах монастыря, и это явно было как-то связано с молодыми людьми в спальнях медсестёр.
– Что случилось? Расскажите нам.
– Давайте же, будьте человеком!
Сестра Джулианна остановилась с сервировочной ложкой в руке.
– Ох, да ладно вам, сестра. Вы не можете оставить нас в неведении. Что это за история? Джимми, налейте ей ещё вина.
Но сестра Евангелина не могла или не хотела рассказывать. Она высморкалась и вытерла глаза. Брызнула слюной, булькнула, закашлялась, но больше ничего не сказала лишь озорно всем ухмыльнулась. Ухмылка сестры Евангелины сама по себе была неслыханной, а уж озорная и подавно!
Сестра Моника Джоан смотрела на это маленькое представление, прикрыв глаза, на её губах играла лёгкая улыбка. Я ломала голову, о чём же она думает. Конечно, сестра Евангелина выглядела неопрятно со съехавшим покрывалом, ярко-красным лицом и влагой, сочащейся изо всех отверстий. Я боялась леденящего комментария от сестры Моники Джоан, как, думаю, боялась и сама сестра Евангелина, с опаской поглядывая на своего извечного мучителя. Но мы обе ошибались.
Сестра Моника Джоан подождала, пока смех поутихнет, и, безошибочным чутьём актрисы выбрав наилучший момент, медленно и драматично произнесла:
– О, часы буду помнить, что мы провели, пусть годы пройдут – покаянья не жди.
Выдержав эффектную паузу, она наклонилась через стол к сестре Евангелине и, подмигнув, доверительно проговорила слышным всем театральным шёпотом:
– Ни слова, моя дорогая, больше ни слова. Любопытные варва́ры. Всё балаболят и гомонят. Всё тараторят и галдят. Не кормите их праздное любопытство, моя дорогая, это только обесценит ваши воспоминания.
