Эфраим Баух - Завеса
Страх не проходил. В какой-то миг он почувствовал, что зуб на зуб не попадает. Сел писать письмо с просьбой о немедленной помощи, которое обычно посылал на особый почтовый ящик, но тут же его изорвал в мелкие клочки, затем их сжег. Поехал на море. По дороге выбрал какой-то совсем заброшенный телефон-автомат, набрал всегда для него спасительный номер. Обычные звонки незанятой линии били выстрелами в висок. Никто трубки не снимал.
Выйдя из воды, почувствовал, как его трясет, хотя жара была тяжкой и с трудом выносимой. Паника не проходила.
По сути, пришло время годового отпуска. Попросить его, как обычно. Если не дадут, значит, все – ловушка захлопнулась. Могут не выпустить в аэропорту: у них есть какие-то знаки.
Примчался домой. Долго и придирчиво рассматривал заграничный паспорт. Ничего не нашел.
Попытался снова спокойно и дотошно обдумать ситуацию. По сути, ничего у него нет. Ни одной бумажки, шифровального блокнота, фотоаппарата. Вспышка из-за занавеса в ресторане «Три богатыря» снова пробуравила висок. Но о таком развитии событий он просто отказывался думать. Это было бы просто безумием.
Следует, быть может, пойти на прием к русскому послу, с которым познакомился во время одной из встреч с выходцами из России, выложить ему все, как на духу, попросить о помощи?
Эта мысль несколько взбодрила Цигеля, как некий крайний ход. А пока, все же, не стоит пороть горячку, продолжать жить и работать, как будто ничего не случилось. Он мог лишь позавидовать наивности жены, которая так и ни о чем не подозревала.
После этих событий прошел целый год спокойной работы, и все произошедшее стало как-то блекнуть, забываться, терять остроту.
До кануна субботы, 10 ноября 1995 года, когда в 18.30 – Цигель успел заметить время на циферблате приборной доски автомобиля – на тесной, забитой народом, улице Ротшильда в городе Ришон-Ле-Цион, он был остановлен полицейским, проверяющим водительские права. Полицейский попросил Цигеля выйти из машины. Водители других остановленных машин оставались в кабинах. Когда Цигель вернулся в машину, там сидели два незнакомых, молодых, очень вежливых человека. Приказали Цигелю следовать по дороге, которую они ему укажут.
Между теснин
ЦИГЕЛЬ. 1995
Квартира в Тель-Авиве
Цигель привел машину к какому-то дому. Приказали остановиться. Ключи отдал одному из молодых людей, который показался ему более симпатичным и отзывался на имя Одед. Цигель тут же перевел в уме это имя на русский: «Поддерживающий».
В доме не было лифта, и, поднимаясь по лестнице при поддержке молодых людей, Цигель неожиданно вспомнил, как в синагоге Берг истово молился. «Что это была за молитва?» – спросил его Цигель позднее. «Бейн амейцарим», – ответил Берг, – «Между теснин». Это молитва – вопль: «из глубин взываю к тебе, Святой, благословенно имя Твое, спаси мою душу из теснин, в яме она, на грани исчезновения, даже о смерти ее никто не узнает».
Перед глазами Цигеля, спотыкающегося о ступеньки стояло безликое пятно израильского шпиона в Дамаске, который все же дожил до седин, наслаждался на старости лет семейной жизнью, детьми и внуками, потому что израильтяне всегда старались вызволить своих шпионов.
В комнате по углам висели камеры наблюдения, стояло несколько стульев, кровать. На столе – микрофон, телефон и настольная лампа.
Отдел контрразведки по русскому сектору Службы безопасности Израиля, согласно 124-125-му параграфу Закона о нарушении безопасности государства подал просьбу о неофициальном аресте подозреваемого в Высший Суд справедливости. Судья дал разрешение на тридцать дней ареста с опцией еще на тридцать дней, в отличие от суда по уголовным делам, который такого права не имел.
– Звоните жене, – сказал второй молодой человек по имени Узи. Его жесткость Цигель ощутил в пальцах, которые сжимали руку арестованного на лестничной площадке, в отличие от более мягких, щадящих пальцев Одеда. – Скажите, что вас в срочном порядке посылают в США по вопросу измерительных авиаприборов.
Затем Узи обыскал одежду Цигеля, стоявшего перед ним навытяжку, вывернул карманы, обследовал все швы пиджака и брюк, велел снять пояс и носки, намеренно показывая, в каком унизительном положении находится арестованный.
Цигель беспрекословно подчинялся, с надеждой глядя на Одеда, который стоял поодаль. Так вот, он каждый раз влюблялся в кого-то. Раньше это был Аверьяныч, пропади он пропадом. Теперь – молодой человек по имени Одед.
– Можете располагаться, как дома. Уже поздно. Одед приготовит вам ужин. – Последние слова Узи произнес с легкой иронией. – Спать будете при настольной лампе. В туалет вас также будет сопровождать Одед.
Только через две недели пришли к Цигелю на квартиру с официальным ордером на обыск. Жена никак не могла понять, почему искали чистые листы бумаги. В общем, ничего не нашли, с чем и ушли восвояси. Жене сказано было всем отвечать, что Цигель в длительной командировке в США.
Допросы
Цигель сначала отрекался, зная, что никаких вещественных улик у следователей нет.
Потом сник и показал тайники. Больше не было смысла сопротивляться. И он начал спешно выкладывать все, надеясь этим облегчить свою участь.
Но это следователей не устраивало.
– Ты и есть главный предатель, – кричал на чистом русском языке Узи, – за тридцать серебряников ты предал родных, погибших в войну, любимую бабку, ты и есть законченный и конченый Иуда. Но мы тебе не дадим повеситься на дереве, чтобы потом его назвали не иудиным, а козлиным, позоря все козлиное, ни в чем не повинное племя. Мы будем любой ценой охранять твою жизнь, пока не выжмем из тебя всю правду.
– Но я же все выложил, как на духу.
– Ну и хитер же ты, пес.
И это говорил Узи, годившийся ему в сыновья.
Цигель действительно не понимал, что от него требуют. Он удивлялся – почему во время допросов следователи слушали его с рассеянным вниманием, как бы уже заведомо относясь к его показаниям, как желанию снизить профиль их важности.
– Вам следует во всем признаться, – мягко уговаривал Одед, – это облегчит вашу участь в суде.
– Но в чем?
Тут врывался Узи и начинал задавать ему вопросы, на которые не было у Цигеля ответа. Они явно имели кого-то другого в виду.
– Ты же знаешь, что сейчас находишься за границей, – угрожал Узи, – а там все может случиться. Мы тебя так упрячем, что будешь считаться как мертвый или пропавший без вести.
В течение восемнадцати часов в сутки, через каждые шесть сменялся следователь. Так что был еще третий по имени Йони. Этот говорил тихо, но голос у него был какой-то металлический. Казалось, еще миг, и он выхватит из-за пазухи пистолет и пристрелит Цигеля, как собаку.
И все трое выдавали ему какую-то неизвестную ему информацию, русские кодовые имена, о которых он понятия не имел, упоминали какие-то отчеты. Накатывало валом облако информации, неизвестно откуда, его не касающееся, как некий скрытый мир, проскальзывающий в прорехи беспамятства, и это наводило на него еще больший страх.
Он понимал, что это его неведение и было использовано кураторами, чтобы его окончательно угробить. Для них он был разменной монетой, стертой до предела.
Ощущалась убийственная фантазия этого – внезапно обнажившегося в прорехах незнания – мира. Против нее не было никакой возможности бороться, искать правду, взывать к справедливости.
Его топили профессионалы, учившие его же в подмосковной школе.
Какие-то обрывки чего-то услышанного в разведшколе, в разговорах всплывали и тут же исчезали, еще более сводя с ума.
Весь КГБ виделся ему продажной мафией, свихнувшейся на конспирации, выдумывающей фантастические операции, чтобы поднять свой престиж до уровня мистики.
Ему вовсе не надо было не давать спать. Он и не спал, сходя с ума, соединяя какие-то обрывки сказанного следователями, как осколки разбитого зеркала или свихнувшегося сознания, в попытке создать хотя бы какую-то картину из осколков. Он уже мечтал, чтоб дали ему какой бы ни было срок, и оставили в покое.
Иногда он даже заговаривался, тут же пугаясь этих провалов сознания.
Но следователи все воспринимали в реальном плане и с удовольствием плели паутину. У них-то мозаика складывалась удачно. Она даже скрашивала скуку бесконечных допросов, ибо – считали они – в складывании мозаики внезапно возникнет некая цельность, которая откроет главную нить в хаосе того, что наговорил арестованный.
Иногда он вскакивал посреди ночи, который раз пугаясь света настольной лампы, и в ушах его отчетливой галлюцинацией звучали разговоры в школе разведки. Там действительно говорили о чем-то похожем на то, что повторяли следователи. Но там то ли бахвалились, то ли набивали себе цену, говоря о советской всемирной шпионской сети, с которой соревноваться может, что ли, только израильский Мосад. У-у-у, эти пройдохи – евреи. У них этот опыт в крови. Они ведь, черти, и нашу всемирную сеть создавали – Эйтингтон, Треппер, Маневич.
