Евгений Попов - Арбайт. Широкое полотно
— Да он и сам, отпускник, не промах был мужик. Заболел у него маленький сын. В те еще времена. Очередь в Филатовскую больницу, где только и могли оказать необходимую помощь, была на пять лет вперед. Не будь дураком, отбивает он туда телеграмму: «Пробираюсь Арктики больным сыном». Из Ухты! Жемчужины Севера! Через неделю прикатывает в мягком вагоне. Слабые в географии эскулапы, для них что европейская Ухта, что чукотский Певек, один черт — Арктика, приняли их без всяких разговоров.
— Уже тогда там сильно брали на лапу и причем не бутылками, а деньгами, как рассказывала мне знакомая, лечившая в Филатовской сына и тоже «без разговоров». Думаю, и ваш мужик денег дал, а то бы ему показали Арктику!
— Но исключения всё же бывали… Мне удалось поместить в 76-м году в инфекционное отделение Морозовской больницы свою трехмесячную дочь. К врачу, которая занималась только грудничками. По блату, конечно, путем многоходовой комбинации «знакомые знакомых». Это была настоящая подвижница, которая дневала и ночевала со своими детками. Вылечила мою Райку и не взяла ни копейки, хотя деньги мы ей буквально навязывали.
— Бывали, бывали… Да и сейчас, как ни странно, есть. Знаю двух-трех врачей. Одна из них, подмосковная Нина Федоровна, мне в прошлом году определила инфаркт и всё сделала, чтоб я не сдох на ходу. Звонила моим друзьям, инструктировала их.
— Может быть, Мартьяныч, которого знала вся Каланчёвка, был не такой уж добрый, а умный, потому и просидел на своем хлебном месте лет тридцать.
— Несомненно, умен был. Рассчитал свои силы и возможность того, что ухтинский мужик его может зарезать. — Ухтинские мужики, в общем-то, особой крутизной никогда не отличались. Это же бывший город-лагерь, половина сидела там, половина надзирала, остальные стучали, но дисциплину понимали все, даже неразумные «молодые специалисты».
— Для добычи спиртного существовали дежурные магазины. Я пользовался гастрономом № 2 на Смоленской. Ну, а если поздней ночью, то — в ресторан аэровокзала, или к таксистам, или к ж/д проводникам (пока поезд еще на вокзале).
— Да, ресторан на аэровокзале работал в начале семидесятых годов до трех часов ночи, но довольно короткое время, потом приходилось ездить в Шереметьево и во Внуково.
— В новом российском социуме пьяный коммунистический заведующий мог стать кем угодно, в диапазоне от бомжа до депутата Госдумы или одним из видных единороссов.
— «Единороссы», «заединщики». Еще хуже звучит, чем «креатив» и «гламур».
— Ничего, привыкнете!
— «Заединроссийщики».
— Слово «заединроссийщики» хорошее, явно симпатичнее, чем «единороссы». Нужно доложить об этом кому следует.
— Я придумал новое имя для ребенка мужского пола — Заедрос.
— Хорошее имя. Почти как у Бедроса, отца Филиппа Киркорова.
— Заедренцы! Вариант: заедрАнцы.
— Тоже красиво!
— Короче: зайцы.
— Тогда эта партия в качестве бесплатного бренда может использовать журнал «Плейбой».
— А главный их начальник будет называться дед Мазай…
— …которого привлекут за зоофилию…
— …в промышленных масштабах.
— Но если он окажется партайгеноссе «заедроссов», то, может, и не привлекут.
— Еще можно «заединороссЫ» с ударением на Ы.
— ЗаединороссА — божья роса.
— ПЛАКАТ (для Селигера): «Не ссы! Вступай в единороссы». Даже и без ЗАЕ получается красиво.
— Агитация — убеждение с целью получить немедленный конкретный результат, а пропаганда — стрельба из пушки по воробьям, только пушек должно быть гораздо больше, чем воробьев. А социализм от капитализма отличается вкусом и цветом лапши на ушах.
— К ВОПРОСУ О ТОМ, были ли в СССР ночные продовольственные магазины:
Милиция. Дежурный. Одиннадцать часов вечера. Звонок.
— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, когда открывается Центральный гастроном?
— В восемь часов утра.
— Спасибо.
Гудок.
Милиция. Дежурный. Один час ночи. Звонок.
Слегка заплетающийся голос:
— Здравствуйте! Скажжите, пожжалуйста, когда открывается Центральный гастроном?
— В восемь часов утра.
— Спассибо.
Гудок.
Милиция. Дежурный. Четыре часа утра. Звонок.
Не вяжущий лыка голос:
— Здравствуйте… ик… Скажите… ик, пожжалуйста, когда… ик… открывается Центральный… ик… гастроном?
— В восемь часов утра.
— Спасибо… Иик.
— А вам что — выпить нечего?
— Спасибо… ик, есть чего… ик.
— Может закусить нечем?
— Спасибо, есть… ик… чем..
— Так а в чем же дело?
— Ммы ждем, когда нас… ик… отссюда вввыпустят!
— Эх, вогнали вы меня в ностальгию напоминанием о ночных магазинах. Даже вспомнилось стихотворение Льва Лосева:
Живу в Америке от скуки
и притворяюсь не собой,
произношу дурные звуки:
то носовой, то горловой,
то языком их приминаю,
то их зубами затворю.
И сам того не понимаю,
чего студентам говорю.
А мог бы выглядеть достойно,
и разговорчив, и толков.
Со мной коньяк по кличке «Дойна»
Глазков бы пил или Целков.
И, рюмочку приподнимая
и щурясь уголками глаз,
мы б думали, припоминая,
как это было в прошлый раз.
Как в час веселой нашей встречи
за водкой мчались на вокзал.
Иных уж нет, а я далече,
как сзади кто-то там сказал…
— Очень хорошее и душевное стихотворение. С Целковым не имею чести быть лично знакомым, а Глазкова знавал в юные годы (свои). Даже бывал у него на Арбате («Живу в своей квартире тем, что пилю дрова. Арбат, 44, квартира 22») с целью выпивания году эдак в 19641965-м. Очень рад был увидеть его в фильме Тарковского в роли летучего мужика. Смешной и безвинный был человек. Гениально придумал:
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый — век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!
Глава XXXVIII
ЧТО С НАМИ ПРОИСХОДИТ?
1. Что это такое, на ваш взгляд, писательская «новая искренность, деликатность»? Направление ли это? Если да, то кого из современных представителей этого направления вы знаете? Можно ли считать писателя Кабакова представителем «новой искренности», если он некогда сочинил антиутопию «Невозвращенец»? Можно ли считать таковым живущего в Красноярске Эдуарда Русакова? Или живущего во Владимире Анатолия Гаврилова?
2. Почему власть, взяв за хобот телевидение и журналистику, пока что не лезет, к счастью, в собственно художественную литературу? Долго ли продлится такая писательско-читательская идиллия? Идиллия ли это?
3. Прав ли писатель Кабаков в том, что многие современные россияне воспринимают место своего жительства как временную юрту, а окружающее их пространство считают древней степью? Влияет ли национальность на это их восприятие?
4. Вообще мещане как-то цивилизовались в новые времена или остались прежними дикарями, описанными Михаилом Зощенко в его гениальных «коммунальных» рассказах? Не шокирует ли здесь вас понятно какая натуралистическая сценка, а также использование слов «жопа» и «хер»? С какого боку припёка здесь фраза «Иртыш, впадающий в Иппокрену»? Что вообще означает эта фраза?
5. Что с нами происходит?
— «Новая искренность» — идиотский термин. Так в свое время советские официозные критики шестидесятых годов придумали «исповедальную» и «деревенскую» прозу. Видел я список этих «новых реалистов» и «новых искренних», составленный одним критиком. Совершенно разные там писатели. В списке — бездарные конъюнктурщики и несколько талантливых. И пишут в разной манере. И ничего их особо не объединяет, кроме, может быть, приятельских отношений. Я бы из них выделил Прилепина, Сенчина, Шаргунова как наиболее талантливых. Появились интересные писатели, не относящиеся к так называемому российскому постмодернизму. Но не обязательно они все реалисты. Куда отнести Дмитрия Данилова или Евгения Чижова, интересных прозаиков, которых не записали в «новые реалисты»? Понятно, что постмодернизм выродился и не может описать новую действительность. Она фантастичнее была за эти двадцать лет, чем многие постмодернистские фантазии. И ведь действительно, есть сейчас тяга к реализму. Но это более сложный процесс, чем выдуманный термин «новая искренность».
— Из почти не печатающихся я выделяю: Евгения Беверса, Ирину Богатыреву, Викторию Лебедеву, Петра Ореховского, Вячеслава Харченко. Из хорошо печатающихся — Татьяну Замировскую, Марту Кетро, Улью Нову, Александра Снегирева. Из якобы «постмодернистов» — Александра Силаева, живущего в Красноярске, Марию Ботеву (Киров). Есть и совсем новое имя — Наталья Скакун (Красноярский край).
