Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
У Трику был друг, живший на студенческой квартире, и мы прибегли к его помощи, чтобы он помог нам с ночевкой. Когда мы оказались в безопасности, я позвонил в пансион. «Сегодня довольно странный день», – ответила Марибель, когда я объЏснил ей, что мы за городом и вернемся только через несколько дней. «Почему?» – «Приходила полиция и обыскивала квартиру. Но ничего не нашли». – «Серьезно?» – воскликнул я. Она понизила голос и сказала почти шепотом: «Тоширо арестовали». – «Серьезно?» – повторил я. У меня никогда не было дара слова, свойственного Хосебе. Он бы выразил свое удивление пятью различными способами. Марибель продолжала тихим голосом: «И не думай, что это по пьянке или из-за женщин. Как сказал мне один полицейский, это из-за политики». – «Хорошо еще, что нас там не было. А то бы всех увели. Обычно они так делают в подобных случаях», – сказал я. «Меня про вас спрашивали. Но я сказала им, что вы все время занимаетесь. Даже из дома не выходите. Даже в «Кайолу» не ходите, как другие студенты».
После звонка мы устроили совещание. Все трое были единогласны: мы останемся в городе, пока Тоширо не переведут в тюрьму и мы не сможем через комитет заключенных узнать, какую информацию получила полиция. Ситуация была практически безнадежной: полиция располагала нашими фотографиями. Тоширо не оставалось ничего иного, как опознать нас. Он страстно желал вернуться в Осаку к своей Масако.
Я позвонил на второй день, к вечеру. Едва Марибель узнана мой голос, у нее вырвался крик: «Он здесь!» – «Тоширо?» – «Ну конечно! Его выпустили без предъявления обвинений. Он немного хромает». Тоширо понадобилось десять секунд, чтобы подойти к телефону. «Вы где? В «Кайоле»?» – спросил он. Вопрос вначале показался мне нелепым, но потом я догадался, что он не предполагал, что мы можем прятаться из страха перед его показаниями. «Мы туда идем. Хотим пригласить тебя на бокал шампанского», – сказал я ему. «Хорошо, но не будем там долго задерживаться. Завтра надо идти на работу», – сказал он. Я взглянул на Трику и Хосебу. Они сразу поняли, что произошло. «Тоширо камикадзе», – крикнул Трику в трубку.
Он хромал, как нас и предупредила Марибель, и в ярком свете дискотеки лицо его выглядело как лицо человека, выдержавшего трудный бой. «Как поживаешь, камикадзе? Здорово тебе досталось?» – сказал ему Трику. «Я очень доволен, – ответил Тоширо. – Хосеба был прав. Теперь я заплатил за все, за что должен был заплатить, и спокойно смогу вернуться в Осаку». В шуме дискотеки нельзя было распознать, каким тоном он это произносил; но он, несомненно, говорил всерьез. «Я сказал тебе, что ты заплатишь за прежние грехи и еще получишь кредит на будущее. Так и случилось». Мы заказали бутылку шампанского, и Тоширо поведал нам, что в полиции он прикинулся дурачком. Он тысячу раз повторил им что думал, будто на этих листках была «программа праздника», а вовсе не политическая пропаганда. Что его обманула женщина, подошедшая к нему у проходной верфи. «Я сказал им, что японцам женщины очень нравятся и что они часто нас обводят вокруг пальца. И что это был не первый обман. Раньше меня тоже обманывали».
Мы попросили вторую бутылку шампанского, и в пансион вернулись весьма навеселе. «Позвони Масако и скажи ей, что ты остаешься с нами, камикадзе!» – сказал ему ликующий Трику. «Птичка из Осаки всегда возвращается в Осаку», – возразил Тоширо. На свой манер он повторял баскское изречение, которому научил его Хосеба: Orhiko txoriak Orhira nahi – «Птичка из Ори мечтает об Ори».
На следующее утро, когда мы завтракали, мы увидели в газете старую фотографию Папи рядом с изображением разрушенного здания. Заголовок гласил, что триста килограммов динамита до основания разрушили Мореходный клуб Бильбао и что следы теракта вели к одному из самых опасных членов организации.
8
В такой же день, как сегодня, двадцать три года тому назад, я узнал, что умерла моя мать.
Мы с Хосебой, Трику, еще одним товарищем, которого мы называли Карлосом, находились в резерве во французской деревеньке Мамузин неподалеку от По. Мы работали на огромной молочной ферме вместе с другими émigrants espagnob [20], выжидая, когда наступит, выражаясь словами Карлоса, «момент, чтобы продолжить борьбу». Папи сообщил нам в письме, что осенью нам предстоит пересечь границу для проведения особой акции.
Жизнь, которую мы вели в Мамузине, была противна Хосебе, и он все время выражал свое недовольство. Помню, как-то утром, когда мы чистили хлев, он потерял терпение и принялся ругаться так яростно, что наши андалусские товарищи прервали работу и уставились на него. Я сделал вид, что в этом нет ничего особенного, и упрекнул его, что он жалуется несправедливо; что запах навоза может быть не менее приятен, чем аромат роз. Тогда он пригрозил мне вилами, заявив, что если я еще раз повторю такое, навозный фронт нашего движения за освобождение получит своего первого мученика. Он шутил, но выражал то, что чувствовал. Он был очень зол. И не столько из-за работы, хотя она ему ужасно не нравилась. И не из-за Пали, который послал нашу группу на эту ферму вместо того, чтобы, например, послать нас в Париж. Истинным виновником его плохого настроения был Карлос. Как говорили в то время, между ними происходила «плохая химическая реакция».
Карлос был очень серьезным, очень сухим и ужасно педантичным. Представляя нам его, Папи сказал: «С этим ответственным за группу вы будете в полной безопасности. Он не любит неожиданностей. Он готов посвятить пять часов подготовке пятиминутного дела». И он не преувеличивал. Карлос был просто помешан на «подготовке» и, едва закончив работу на ферме, запирался в своей комнате, чтобы изучать планы (здания министерства в Мадриде, например), или принимался изучать теорию (помню название одной из его книг: Последствия колониализма в Третьем мире). В противоположность ему Хосеба не посвящал вопросам политики и борьбы ни одной минуты. Он только что открыл для себя «американский черный роман» и все время занимался тем, что читал произведения Росса Макдональда, Раймонда Чандлера или Дэшиля Хэммета. Кроме того, он собирался опубликовать свою первую книгу под псевдонимом «Рамон Гармендиа». На собраниях после первых двадцати минут он начинал смотреть на часы и тысячью способов демонстрировал скуку. Для Карлоса такое поведение было нестерпимо.
Разрыв наступил в конце июля, когда мы находились в Мамузине уже около месяца. После ужина Карлос обычно делал пробежку, потому что, как он говорил, подготовка к борьбе требовала в первую очередь «хорошей физической формы». В тот день он решил проявить характер и потребовал, чтобы мы делали то же самое. Ему казалось, что мы физически слабые. Мы должны упражняться, бегать вместе с ним. Хосеба стал смеяться: «Только этого нам не хватало после того, как мы целый день убирали навоз!» Потом встал со стула и покинул сборище, усиленно размахивая рукой в знак несогласия. «Я не против, но в это время мне надо работать», – извинился Трику. В Мамузине он выполнял обязанности повара. «Извини, Карлос, но мне кажется, Хосеба прав. Достаточно тех физических упражнений, которые мы делаем каждый день», – сказал я, и таким образом позиция Хосебы получила поддержку. «У вас очень слабая дисциплина», – резко упрекнул нас Карлос. С той поры он стал еще более сухим и почти не подходил к нам. Предпочитал проводить свободное время, болтая с андалусскими эмигрантами, поскольку, как он любил повторять, было необходимо познавать и «другую социальную реальность».
Все говорило о том, что мы четверо останемся в такой разреженной атмосфере до того дня, когда покинем Мамузин. Но в первую неделю августа со мной произошло что-то странное; нечто, что в конечном итоге изменило наше положение. Пожалуй, дело было в следующем: я заметил изменения своей индивидуальности. Я осознал это в тот день, когда, моя вместе с Хосебой бидоны, сказал что-то, не имеющее особого значения. И был удивлен, ибо слова вылетели у меня именно так, как если бы их произносила моя мать, словно ко мне приклеился именно ее выговор, а не бернский акцент жителей Мамузина или андалусский наших товарищей по ферме.
Вначале я не обратил на это большого внимания. В конце концов, я ведь много думал о своей матери. И страдал из-за нее. Знал, что она чувствовала себя подавленной с того самого дня, как полиция пришла искать меня на виллу «Лекуона», понимая, что кроется за этим посещением, и из-за грубости, с какой был произведен обыск. Я знал, что всю швейную мастерскую перевернули вверх дном, а когда полиция ушла, по полу были раскиданы платья, лоскуты, пуговицы, наперстки и даже пули, поскольку у одного из жандармов разрядилась обойма, когда упало ружье. Иногда я заходил в телефонную кабинку и звонил ей, но нам не удавалось поговорить подряд и двух минут, потому что она начинала плакать. Это было мне тяжело, и я стал откладывать звонки.
