Евгений Дубровский - Лесной шум
ХРОМОЙ СКВОРЕЦ
Несчастье и пленМне было десять лет, когда ко мне в руки попал скворец.
В том краю, где я тогда жил, много вишневых садов. Мелкие птицы там под осень носятся большими стаями.
Однажды я ловил рыбу у широкой песчаной отмели. Вдруг слышу: бух, бух! Это охотник в кустах выстрелил по пролетавшей над отмелью стае скворцов. Черные птички градом посыпались на песок. Стрелок подобрал свою добычу и ушел.
Я побежал к кустам за хворостом для костра. Вдруг из-под ног у меня выскочил скворец и, взлетывая, подпрыгивая, пустился удирать бегом между листьями лопухов. Я бросился за ним и скоро догнал его. Он перекувырнулся на спину, пищал, клевался и царапался. Я посадил его в шапку и принес домой.
Там сразу стало видно, что лапа у скворца в крови, крылья целы: он распускал их и складывал свободно. Других повреждений нет. А в лапе повыше пальцев застряла дробина, только не очень глубоко. Тогда я подержал скворца так, чтобы он не брыкался, а сестра щипчиками вытащила из лапы дробину. Лапу обмыли, завязали марлей и пустили скворца в клетку. Он забился в угол и затих.
Клетку окутали газетой и поставили на террасу. Случилось все это под вечер. Что делал скворец ночью, неизвестно. Утром я проснулся рано и слышу: свистит. Я скорей на террасу. Смотрю, банка опрокинута, вода разбрызгана, нос у скворца мокрый, на перьях капли. Значит, он пил, а может быть, и купался. Сидит на полу клетки и смотрит весело. Должно быть, будет здоров. А чем его кормить?
Я насыпал на пол клетки крошек от сухаря. Скворец прижался в угол, даже не смотрит на крошки. Подсыпал я конопляного семени. Боится скворец, бьется, трепыхается, когда сквозь прутья клетки сыплются зерна.
Я отошел. Смотрю и думаю, как же мне с ним быть. Вдруг на крошки села муха. Скворец ее хвать! И съел. Вот так ловко. Теперь знаю, что ему нужно. Наловил штук пять мух и бросил в клетку. Не ест их скворец, даже не трогает.
— Ты чудак, — сказал мне старший брат, — не станет скворец мертвую муху есть. Очень нужно ему собирать мушиную падаль.
— Сам ты чудак. Как же дать живую муху скворцу? Руки он пугается, а выпустишь муху, так она улетит.
— А ты крыло у нее оторви или придави ее немножко, да и пусти в клетку.
Попробовали. Не ловит скворец искалеченных мух.
— Червяков принеси, — решил брат, — гусениц каких-нибудь достань или хоть земляных червей накопай.
Ну, этого добра сколько угодно. На капусте я в несколько минут набрал пригоршню мягких зеленоватых гусениц. Скворец в одну минуту расправился с ними начисто: проглотил всех без остатка. Ах, обжоришка. Вот тебе десяток дождевых червей. Скворец подобрал их живо. Наелся и закрякал, очень смешно как-то тихонько хрипел или сопел. Крыльями хлопает и на одной ноге припрыгивает.
Я положил в угол клетки клочок пакли, завесил клетку газетой. Слышно, возится скворец и всё крякает. Я испугался: объелся, думаю. Что делать? Смолкло все в клетке. Я заглянул в щелочку: спит мой скворушка на мягкой постельке. Ну, значит, все хорошо.
Однако четверти часа не прошло, как скворец опять свистнул и расплескал всю баночку. Я принес ему из сада двух больших мохнатых гусенищ. Он их растрепал в клочья, выклевал из них всю начинку, но косматой их кожи есть не стал.
Вечером скворец попытался вспрыгнуть на жердочку, свалился и ушел спать в угол на паклю. Но следующую ночь он провел, уже сидя на перекладинке, и, подвернув голову под крыло, спал так крепко, что не слыхал, как я за ним подсматривал, хотя газета шуршала.
Днем скворец стал часто вскакивать на жердочку. Это не всегда ему удавалось. Вскочить-то вскочит, да не удержится и—кувырк. Ничего, не ушибался.
Перевязку с лапы у него сняли. Он кричал и дрался, но не так сильно, как в тот раз, когда впервые попался в руки.
На месте ранки черная кожа сморщилась, там долго виднелась глубокая красная царапина. Потом она заросла какой-то беловатой пленкой, покрепче, чем остальная кожа. Должно быть, этот нарост не давал лапе сгибаться как следует. Скворушка зажил здоровым и веселым, прыгал хорошо, но, когда шагал по полу, всегда прихрамывал.
Воспитание и образованиеСкворец сидит на жердочке плотно. Он шипит и свистит.
— Не время ему петь, — говорит мама, — теперь за море скворцы от нас летят. Подожди весны, тогда он споет по-настоящему. Помнишь, как они у скворечника заливаются?
— Куда в него столько лезет, — с притворной досадой ворчу я, — три десятка крупных червяков съел и все ему мало. Опять просит.
Скворец трясет головой и раскрывает клюв.
— Ты на свою мерку его не примеривай, — заметил брат, — он не так переваривает пищу, как ты. Тебе по птичьему расчету, например, обыкновенной колбасы потребовалось бы в сутки аршин шестьдесят. Хороший червяк пудов в семь весом.
— Ты, Федька, все врешь.
— Ничего не вру. Это давно вычислено и в ученых книгах напечатано. Возьми орнитологию…
— Ну, ладно. Ты лучше скажи, чем зимой скворца кормить? Гусениц уже нет, червей втроем не успеваем накопать, тоже пропадают.
— Ничего, с голодухи твой скворец не так разборчив станет, крошек поклюет. Да я потом научу, как приготовить мясной корм.
По совету того же знатока птиц в кухне поставили ящик с отрубями: завод мучных червей. Их скворушка клевал жадно.
Скворец вылинял. Коричневые пятна на его черных перьях виднелись ярко. Глаза стали у него блестящие, всегда веселые. Весь он как будто вырос. Купался он постоянно. Как только наполнится его банка свежей водой, он сейчас же в нее засунет нос и—фырк! Только брызги летят.
Мясо и мучные черви поспели во-время: ударил мороз. Нет больше дождевых червей. Но двух больших и толстых достали при пересадке комнатных цветов. Я принес этих червяков, открыл дверцу клетки, просунул туда руку. На моей ладони шевелились червяки, любимое лакомство! Скворец подскочил, схватил червяка, утащил в угол, съел и вернулся за вторым.
Так скворец в первый раз взял еду из рук. Тогда я принялся учить его говорить.
Уже давно стало заметно, что скворец знает свою кличку. Много предлагали для него имен. Сестренка почему-то прозвала его Кутькой. Так оно и осталось.
Я при входе в комнату, где стояла клетка, всегда говорил:
— Здравствуй, Кутя!
Чистил ли я ему клетку, менял воду, сыпал корм, я спрашивал:
— Как поживаешь, Кутя? Хорошо ли спал, не хочешь ли чего покушать, Кутя?
Скворец, конечно, молчал, но что-то вдолбилось в его носатую головенку. Скоро стало так, что я даже ничего не приносил скворцу, а все-таки, едва я говорил «Кутя», он вертел головой и вздрагивал крыльями.
— Ну, что ты к нему пристал, — с досадой жаловалась мама, — даже мне надоело. Все Кутя да Кутя. Ведь это не попугай. Оставь его в покое. Видишь, он не желает тебе отвечать.
Но он ответил. Как-то нечаянно я заболтался у клетки, а Кутька видел, что у меня в руке мучные черви. Он перебирал лапами, вертел головой, трепетал крыльями, свистел. Я все не даю. Он принялся долбить носом в дверцу. Она отворилась. Скворец вылетел и закричал что-то в роде:
— Чирр… Фр… Кр… Шка-шка!
Это был почти полный успех. Я кроме «Кутя» часто твердил: «Скворушка, скворушка».
Кутька взлетел на шкаф, оттуда шмыг ко мне на руку. А я червяков зажал в кулаке.
Он долбит по пальцам и не то свистит, не то ворчит:
— Фр… Шка-шка!
Ну, что ж тут делать, получай свое лакомство, раз научился хоть кое-как полслова выговаривать.
После того ни одной подачки я не приносил без требования разговора. Кутька вполне привык вылетать из клетки, — ее больше уже не запирали, — и охотно высвистывал все, что мог. Однако, как мы ни бились, дальнейшие успехи в речи шли туго.
При виде лакомой закуски скворец стал бормотать скоро-скоро какое-то шипенье:
— Ссс… фр… Шка-шка!
Это слегка похоже было на «скворушка, скворушка», произнесенное быстрым шопотом. Больше ничего по части разговора достигнуть Кутька не смог.
Но он скоро отличился по-своему. В столовой у нас дверь поскрипывала тонко и трескуче. Мама, сидя у стола за шитьем, услышала знакомый скрип и спросила:
— Кто там?
Никто не ответил, а звук повторился. Мама оглянулась. Дверь закрыта, никого нет. А опять скрипит. Оказалось, что это Кутька развлекается от нечего делать: научился скрипеть дверью.
Ему этот скрип, видимо, понравился, и он очень скоро показал мне свое искусство, скрипел часто без всякого на то приглашения.
Когда засинело ясно небо и населились окрестные скворечники, Кутька громко спел песню весны. Он заливисто свистел, шипел, чмокал, щелкал и так задорно фыркал, как будто он нос всунул в воду и пузыри пускает. А нос-то поднят в воздух, раскрыт во-всю и дует песню так, что горлышко дрожит.
По зарям пел Кутька, утром дольше, вечером меньше. Попел дня три и вдруг исчез.
