Израиль Меттер - Среди людей
Редактор обернулся несколько оробело: он знал, что газета всегда что-нибудь мало пропагандирует или недостаточно отражает.
— А вы могли бы, товарищ капитан, написать об этом конкретном случае статью для нашей многотиражки? — спросил редактор.
Серебровский боком, вопросительно посмотрел на Сазонова.
— Может, — сказал Сазонов.
Через два дня приехал Федор Кравченко. Прямо с вокзала он явился в Управление городской милиции. Как только он вошел в комнату, у Сазонова исчезли последние сомнения: казалось, что это Зубарев справил себе солдатский парадный мундир, яростно начистил новые сапоги, постригся под машинку, выпил волшебной живой воды и, как в добрых народных сказках, сбросив со своего хребта лет двадцать пять, возник перед столом Сазонова.
Свидание назначено было на час дня, и солдат, доживая последние минуты как Федор Кравченко, вытянувшись на стуле и ломая в руках фуражку, слушал Николая Васильевича.
Изредка Кравченко повторял:
— Ясно. Ясно. Ясно.
А в конце беседы он смущенно попросил:
— Запишите мне, пожалуйста, товарищ майор, мою новую фамилию, имя и отчество на бумажке.
Сазонов придвинул к нему листок бумаги и протянул перо.
— Лучше сами, — попросил Кравченко.
И на удивленный взгляд Сазонова ответил:
— Руки мокрые, товарищ майор.
— Вы в Питере давно не бывали? — спросил Сазонов таким необычным тоном, что Серебровский, сидевший за дальним столом, поднял голову и посмотрел на своего начальника..
— С довоенного времени.
— Вот что я вам посоветую, товарищ Зубарев Иван Михайлович. — Сазонов сдержанно улыбнулся. — До прихода вашего отца осталось время. Спустись-ка вниз, пересеки площадь и выйди к Неве. Погуляйте малость, пусть вас продует ветерком… — И, сделав паузу, уже торжественно, словно вручая орден, повторил: —…Товарищ Зубарев Иван Михайлович… — Дотронувшись до плеча солдата, Сазонов подмигнул ему: — Давай, дружок, иди дыши!..
Отец пришел раньше назначенного срока. К этому времени, по тем или другим причинам, в комнату набилось довольно много сотрудников. Все они чего-то медлили, копались, делая вид, что их здесь задерживают совершенно неотложные обстоятельства.
Кое-кто из них был не очень в курсе дела, и Серебровский шепотом давал им пояснения.
Сазонов досадовал на всю эту глупую суетню, но делать замечания при Зубареве не хотел. И только заметив, что грудастая машинистка, похожая на пожилую русалку, уже трижды огибает стул, на котором сидел Зубарев, и при этом все время утирает платочком свои выпученные глаза, Сазонов поднялся, отозвал ее в сторону и тихим резким голосом произнес:
— Здесь не театр, Катерина Ивановна!
— Господи, в вас нет ничего человеческого! — трагическим тоном прошептала машинистка, но из комнаты все-таки исчезла.
Минут через десять вернулся с Невы солдат. В комнате стало тихо.
— Ну вот, — сказал Сазонов, обращаясь к бывшему моряку. — Разрешите поздравить вас с нахождением сына.
Солдат остался стоять на том же месте, на котором стоял. Зубарев же быстро поднялся, зацепил локтем столик, стоявший рядом, столик качнулся, графин с водой полетел на пол; растерявшись, Зубарев пробормотал: «Ничего, я уплачу…» — и пошел к сыну.
Солдат протянул руку и сказал одеревеневшим голосом:
— Здравствуйте, папа.
Они поцеловались неловко, как двое малознакомых мужчин.
Затем Сазонов попросил разрешения сфотографировать их для альбома. Он дважды торопливо щелкнул аппаратом, понимая, что их надо как можно скорее отпустить вдвоем на улицу.
На прощание оба Зубарева долго пожимали руки всем без разбора (Сазонов в это время возился с объективом).
Зубарев-старший, пожимая руки, приговаривал:
— Спасибо большое. Большое спасибо. Спасибо большое. Большое спасибо…
И, обойдя таким образом всех, предложил:
— Хорошо бы нам сняться с кем-нибудь из вас на память!
Он обвел глазами смущенно примолкших сотрудников, остановился взглядом на красавце Серебровском, чуть подавшемся вперед, и попросил его:
— Пожалуйста, товарищ капитан. И я хочу, и Ваня…
Сазонов сфотографировал их втроем.
Эта фотография была помещена в городской газете рядом со статьей оперуполномоченного Серебровского, перепечатанной из милицейской многотиражки.
В то утро, когда вышел номер городской газеты, подполковник Парашин встретил Сазонова на лестнице Управления.
— Рад за тебя, старик! — еще издали крикнул Парашин. — Большое дело сделал!
Он помахал газетой.
— А главное, — Парашин прищурился, — Серебровского в люди вывел! И как я его недосмотрел!.. Подумать только: давность шестнадцать лет, а он, понимаешь ли, помог разыскать и восстановить здоровую советскую семью.
И подполковник Парашин гулко расхохотался, потрясая газетой.
Сазонов вяло улыбнулся.
КАТЯ
история одной любви
Друг моего далекого детства Саша Белявский погиб под Киевом в первый год войны. Но еще задолго до его смерти мы виделись с ним так редко, что, встречаясь, испытывали оба странное чувство: давнее знакомство обязывало нас к близости, но близости этой не было, пожалуй именно из-за давнего знакомства.
Нас связывали детские воспоминания, окаменевшие, как на любительской фотографии. Все, что мы помнили, можно было перечислить по пальцам: какая-то, уже нереальная, дача под Харьковом, гамак, на котором мы качались, жуки в спичечных коробках, гроза с градом, игра в индейцев. Доброе, глухое детство, отгороженное от всего мира, от злого потока внешней информации, как теперь принято говорить, — оно не давало нам права на взрослую дружбу.
Мы росли в очень разных семьях. Отец Саши, крещеный еврей, был видным харьковским юристом. В моем нищем дворе на Рыбной улице к таким людям относились путано: их уважали, но с оттенком презрения.
В конце двадцатых годов я уехал с, Украины в Ленинград, и с тех пор мы виделись с Сашей от случая к случаю: то он приедет в командировку на север, то я появлюсь у своих родных в Харькове. Встречаясь, мы начинали с того места, на котором остановились в детстве, и уже никак было не сдвинуться вперед.
Я знал, что Саша окончил филологический факультет. Он знал, что я ничего не окончил.
Обстоятельства гибели Саши Белявского мне были неизвестны. Кто-то из наших общих друзей сообщил еще в горестном сорок первом году, что Саша пропал без вести, когда наши войска оставляли Киев. Печальные известия того времени шли на людей стеной.
Года через три я получил письмо от Сашиного отца. Сергей Павлович писал мне, что розыски сына ни к чему не привели. Очевидцев его гибели не было, однако один из офицеров разведки известил Сергея Павловича, что видел Сашу последним. С пехотным полком армейский переводчик Александр Белявский попал в окружение. Полк пытался прорваться сквозь кольцо, Саша сражался в строю, как боец, однако пробиться из окружения удалось немногим — Саши среди них не было.
Вот, собственно, и почти все, что я узнал о друге моего далекого, глухого детства.
Однако с течением времени я стал получать редкие письма от харьковских мальчиков и девочек. Они были теперь пенсионерами и, располагая свободным временем для того, чтобы обдумать прожитую жизнь, собирали вокруг себя свое прошлое. Из тьмы времен возникали для меня, вырванные пламенем чужих воспоминаний, картины моего немудреного детства. Они были косноязычны для постороннего, я не мог бы их пересказать…
Среди писем, которые я получал от девочек и мальчиков пенсионеров, среди их фотокарточек, против которых бунтовала моя память, я стал получать любезные послания из Самарканда.
Писала мне Зинаида Борисовна Струева.
Сколько я ни ворошил свои воспоминания, мне никак было не припомнить этого имени. А она-то знала о моем детстве, о моей юности все. В каждом своем письме Зинаида Борисовна походя упоминала людей и события настолько точно, что я диву давался.
Откуда ей было знать о моем нищем дворе на Рыбной улице? Я и сам-то смутно помнил, как стриг на скамейке Леньку Брагина: стащив у отца машинку для стрижки, я уговорил Леньку, гнусавого моего соседа по лестнице, дать мне возможность овладеть парикмахерским искусством. Машинка впилась в ужасающие Ленькины кудри и повисла на них в десяти сантиметрах от его низкого лба. Вопли моего клиента согнали во двор все население нашего трехэтажного дома. Я был порот отцом нещадно. Об этом писала мне Зинаида Борисовна.
Она писала и о том, что я был влюблен в Нару Золотухину. Откуда это имя — Нара?.. Я прикоснулся своими неумелыми губами к твоей розовой щеке, Нара. Мы стояли с тобой за кулисами самодельного зрительного зала тридцатой трудовой семилетней школы.
Ты только что прочитала со сцены стихи Брюсова: «Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь?» И каменщик отвечал — тюрьму. Я поцеловал тебя в щеку, коченея от восторга. А потом мы пошли провожать тебя вчетвером, твои одноклассники, ты была пятой, и из этих пяти человек я чудом остался один на свете, потому что тебя тоже нет.
