Иэн Бэнкс - Воронья дорога
Самочувствие у меня было – словами не передать. Руки, ноги и голова ныли и дрожали, но, ощупав последнюю, я крови не обнаружил. Звякнул телефон на столе, я снял трубку, обалдело поднес к уху.
– Вы какую службу вызываете? – спросил мужской голос.
– Полицию! – услышал я мамин крик.
– Извините.– Я положил трубку, оттолкнулся от стола, выпрямился. Споткнулся о бледные останки клавиатуры. Буквы, точно выбитые зубы, россыпью валялись округ. Нога наткнулась еще на что-то; я наклонился и поднял длинную железяку. Кое-как вскарабкался по лестнице, но лишь увидел захлопнувшуюся входную дверь.
Вновь закружилась голова. Я поплелся в кухню, обнаружил сломанный замок в двери, а на столе две красные канистры, полные бензина. Выглянул в коридор, не выпуская из руки железку, тяжесть которой начал ощущать только теперь, и крикнул:
– Мама! Мам, все в порядке. Кажется…
Тут пришлось сесть, потому как череп вдруг превратился в колокол, а слово «язык» применительно ко мне поменяло свое значение. В ушах зазвенело. Я положил на кухонный стол ладони, а на них положил голову и подождал, пока в ней угомонится эхо.
– Добро пожаловать в Аргайл,– сказал себе я.
Вспыхнул мучительно резкий свет. Мама принесла мне халат, набросила на плечи полотенце, дала переслащенного чаю. Помнится, я думал тогда о переслащенном чае и о папиной смерти и бубнил про флаг в своей ноге, а мама промывала мои ссадины и заклеивала их пластырем, и я недоумевал, чем это она так расстроена и почему у Джеймса испуганное лицо.
Вскоре приехали полицейские. Они мне показались такими большими, такими важными. Задали уйму вопросов. Позже наведался доктор Файф – растрепанный и под хмельком, явно еще не ложился, и я, помнится, выспрашивал, как у него дела-делишки, не шалит ли сердчишко.
Глава 18
Мы сидели на парапетах. Я устроился лицом к холодному северному ветру. Ждал головокружительного дежа-вю, но не дождался. Может, слишком много всего случилось за последнее время, а может, его, времени, прошло слишком мало.
* * *– Ну, или какой уж там есть языческий вариант того же самого,– сказал Льюис.– Соглашаешься?
– Конечно.– Я опустил глаза на торчащее из складок старой фамильной шали розовое пятнышко. У Кеннета Макхоуна закрыты глазки, личико такое сосредоточенное, будто сон – это важнейшее и вполне осознаваемое занятие. Одна ручонка под подбородком – большой палец с мой ноготь. Пальчики неспешно шевелятся, как морской анемон в подводном течении. Я покачивался вместе со спящим ребенком и приговаривал: «Баюшки-баю…»
Я посмотрел на сидевшую подле Льюиса, обнимая его за талию, Верити. Она на секунду отвела взгляд от личика сынишки.
– Дядя Прентис, крестный.– Улыбнулась.– От такого предложения только законченный грубиян откажется.
* * *– У каждого человека, Прентис, свой индивидуальный спектр поглощения.– В соларе замка Дайана Эрвилл достала из выставочной витрины блюдо резного стекла (фирма «Корнинг гласс уоркс», первая четверть века) и, протерев его микроволокнистой салфеткой, осторожно вручила мне. Мы оба, перед тем как прийти сюда, надели белые перчатки. Я взял блюдо, похожее на огромный кристалл льда с излишком осей симметрии, и поставил на стол, на самый верхний лист упаковочного пенополистирола. Завернул края, расправил поверх блюда, переместил в большую коробку, закрыл крышкой, поднял оставленную на столе Дайаной карточку и прилепил ее к коробкиному боку, на видное место. Отнес к двери, водрузил на пятерку ранее наполненных и составленных вертикально коробок. Всего в такой колонне их должно быть шесть – первая партия готова.
– Спектр поглощения? – скептически переспросил я, когда мы начали заново всю процедуру, на этот раз с кувшином из горного хрусталя, продукцией «Фритше Энтзоргунг».
Дайана, в бейсбольных бутсах, черных теплых трениках и хлопчатобумажной спортивной фуфайке с надписью «Ю-Си-Эл-Эй»[110], кивнула головой с «конским хвостом», дохнула на кувшин, протерла.
– Люди много чего поглощают. Чужие интересы и все такое. Если спектр твоей жизни принимает другого человека, принимает все то, во что он верит, чем интересуется, в чем участвует, ну, и так далее, то для тебя спектр такого человека будет вроде звездного, полоска из мягко переходящих друг в друга красок, от фиолетовой до красной, с черными линиями – там, где человек поглотил нечто значительное для него…
– Что за астрономическое воображение! – ухмыльнулся я.—Дайана, тебе на Мауна-Кеа кислорода точно хватало?
– Это просто излюбленная тема, Прентис. Лучше, чем верить в кристаллы.– Она вручила мне тщательно протертый кувшин.
– Так-то оно так, но все-таки это не по-калифорнийски.– Я наполнил тонкий резной хрусталь пенополистироловыми горошинами из другого гигантского мешка. Помнится, при этом я широко улыбался.
* * *Дайана крикнула, хрусталь запел в ответ. После мы обменялись сигналами.
* * *– Ты мне эти листы сложить поможешь?
* * *Утром после лохгайрских приключений я сидел за обеденным столом, а на голове у меня было нечто вроде тюрбана. Состоял он из запаянного контейнера с водой, предназначенной для заморозки, и полотенца.
Я подписал заявление.
– Спасибо, сэр.
– Дэви, какой я тебе сэр?
Констебль Дэвид Маккром – мой бывший одноклассник, и говорить ему «офицер» я так и не приучился. Он носил прозвище Рябой, но произносить оное в его присутствии было бы чересчур фамильярно.
– В привычку вошло, извини, Прент.– Он сложил бумаги в папку и встал.
Дэвид выглядел возмутительно свеженьким и чистеньким – похоже, служба в полиции творит с кожей чудеса. Взял со стола фуражку, повернулся к моей маме:
– Ну, пока все, миссис Макхоун. Я еще приеду, но если понадобится что-то срочно сообщить, обратитесь к любому офицеру. Если у нас будут новости, дадим знать. Вы как себя чувствуете, миссис Макхоун?
– Спасибо, Дэви, хорошо,– улыбнулась одетая в джинсы и толстый джемпер мама. Под глазами у нее залегли темные круги, но в целом она и правда выглядела неплохо.
– Ну, тогда до свидания. Ты, Прентис, с головой поаккуратнее.
– Буду беречь, как родную,– пообещал я, поправляя тюрбан.
Эксперты остались в кабинете: искали «пальчики». Авось им повезет. Я выглянул в окно: два полисмена обшаривали кусты у двери в кухню.
Гм, а ведь о нас неплохо заботятся. Вот уж не думал, что какая-то драчка в бедном поместьице будет расследоваться столь усердно и тщательно.
Может быть, я и в самом деле неоправданно циничен?
У меня болела голова. Ноги – тоже. И пальцы рук. Что интересно, в прямом боевом контакте с противником я практически не пострадал. Голова – это когда большущая и тяжеленная люстра сверзилась, одним бронзовым рожком угостив меня по кумполу. Осколками я порезал босые ступни, когда скакал по кабинету. Пальцы болят после удара компьютерной клавиатурой о стальную монтировку.
После бегства ночного визитера ящики стола оказались выдвинуты. Спинке кресла здорово досталось от монтировки, настольная лампа не пережила встречи с этим же инструментом и с люстрой, клавиатура «Компака» была разбита вдребезги, а кухонная дверь нуждалась в новом замке. А я бы, пожалуй, не отказался от замены головы.
Но украдено не было ничего, хотя все бумаги, с которыми я возился ночью и которые оставил рассыпанными по дивану, обнаружились сложенными в аккуратную стопку на углу стола, а венчало их пресс-папье. Конверт, что накануне утром лег в верхний выдвижной ящик, никуда не делся. Полицейские в него не заглядывали. Если не считать разгрома и противоречащего ему порядка. Оставалось только ломать голову, зачем являлся тип в черном: чтобы устроить погром или, напротив, приборку. По крайней мере, версия кражи мне самому казалась сомнительной. Тем более что злоумышленник оставил кое-что после себя, а именно: канистры с бензином и монтировку.
Я было хотел позвонить Фергюсу, спросить, как самочувствие, хорошо ли спалось. Но мама окружила меня такой заботой (доктор Файф сказал, что за мной необходимо день-другой присматривать, не давая переутомляться), что я оставил надежду остаться на несколько минут наедине с телефоном. Да и расхотелось искать новые приключения на свой зад, честно говоря.
Мама и док спрашивали, не догадываюсь ли я, кто мог вломиться ночью в дом. Я ответил, что не догадываюсь. Вообще никому ничего не сказал.
Да и что я мог сказать?
Я нисколько не сомневался, что приходил Фергюс. Во-первых, телосложение подходящее, во-вторых, я бы мог поклясться, что он запнулся, когда я произнес имя. Но убедить кого-нибудь в моей правоте не представлялось возможным.
Я покачал головой, сморщился – больно. И поделом дураку. Как же это я ухитрился не предположить, что обвиняемый попытается выкрасть или уничтожить улики? Затмение, что ли, нашло?
