Джон Апдайк - Супружеские пары
Все это я понаписала для того, чтобы скрыть, что сон на песке меня возбудил. Я тоскую по твоей силе и длине.
Твоя любовница».
«О, мой бесценный Пайт!
Как бестактно — нет, хуже, чем бестактно, как дурно я себя повела, когда превратила тебя сегодня в аудиторию, перед которой распиналась о своих чувствах к Кену! Какой комичной была твоя злость — тебя как будто удивило, что я вообще что-то к нему испытываю; и какой грустной была потом твоя попытка обратить злость в шутку! Часть твоего очарования в том и состоит, что ты ценишь себя одновременно слишком высоко и слишком дешево, с гипнотизирующей скоростью переходя от одного состояния к другому. Но твой уход меня расстроил. Хочу попробовать еще.
Когда я сказала, что мы с Кеном женаты несколько лет, а с тобой я знакома всего несколько месяцев, то не собиралась наводить критику. Твоя новизна во многом тебе на руку. Но в загадочной (для меня и для всех остальных) сфере моей сексуальной реакции это — преимущество на первой стадии и недостаток на второй. Возможно, мужчины любят новых женщин, а женщинам лучше с мужчинами, которых они знают. Здесь играет роль доверие: когда женщина раздвигает ноги, она немного боится, что ей причинят боль; еще важен тот печальный факт (почему он меня печалит?), что для женщины личность значит в сексе меньше, чем для мужчины. В настоящем сексе, а не в любовной игре. Все, что нам нужно, — это скучный, знакомый, надежный инструмент. Женские половые органы очень глупы, и это создает лишние сложности.
Почему я обязана перед тобой оправдываться, твердить, что по-прежнему довольна мужем? Ты пробудил меня от семилетнего сна, и Кен этим пользуется. Разве для твоего самолюбия недостаточно моих уверений, что ты существуешь в пространстве, где нет Кена? Итого, что, не зная о нашем романе, о том, что сжигает меня изнутри, он превращается в ребенка, в ребенка за стеклом, в ребенка, сознательно поместившего себя за стекло. Он никогда не проявлял любопытства к жизни за пределами молекулярного уровня. Он — мужчина в маске, попадающий в спальню с балкона, чтобы провести со мной ночь. Я обнаружила в себе холодность по отношению к нему. Оставаясь холодной, я манипулирую нашими телами и освобождаюсь от напряжения, в котором повинен ты.
И все же позволь мне любить его так, как я могу. В конце концов, это мой муж. А ты просто мужчина. Возможно, настоящий. Но не мой.
Наверное, я запуталась. Задолго до того, как мы впервые переспали, я решила, что завоюю тебя. Вам обоим сразу предназначались отдельные места, водонепроницаемые каюты. Но вы используете мое тело, чтобы поддерживать контакт. Лучше я сама расскажу одному из вас про другого. Я живу в страхе, что ошибусь именами. Мне хочется признаться тебе, что у меня есть Кен, Кену — что есть ты. Он беспокоится из-за своей карьеры, тревожится за будущего ребенка и чаще, чем раньше, занимается со мной любовью и при этом твердит: „Беременную не оплодотворишь. Мертвого не убьешь“. По сравнению с тобой он действует механически; с другой стороны, карьера Кена доказывает, что и вся жизнь — машина.
Ты посвятил себя строительству, ты выстроил во мне любовь. Я выдыхаю твое имя. Сейчас мне недостает твоего голоса, твоего лица. Ты действительно считаешь, что мы вызываем у Бога скуку? Однажды ты сказал, что Ему с Америкой скучно. Иногда мне кажется, что ты недооцениваешь Бога, то есть презираешь веру, которая в тебе сидит из-за страха смерти. Ты заключил неудачную сделку и дурно распорядился своей долей барыша. Тебе бы быть женщиной. Женщина с газетной фотографии, с мертвым ребенком на руках, знает, что на нее обрушился Бог. Я ощущаю Его надо мной, вокруг меня, в тебе, несмотря на тебя, из-за тебя. Жизнь — это игра в „потерять и найти“. Бее, пора готовить Кену ужин. Люблю и ни о чем не жалею. Целую».
Пайт с облегчением откладывал эти длинные, полные самолюбования письма. Ему больше нравились записочки, вроде: «Ты по-прежнему спишь с Джорджиной?»
Услышав от нее про Питера, он рассказал ей про Джорджину. В сентябре то ли инстинкт, то ли сплетни подсказали Фок-си, что он взялся за старое. В действительности все ограничивалось днем смерти ребенка Кеннеди и всего тремя встречами за следующие полтора месяца, и то посвященными поиску способа, как выпутаться. Джорджина была угрюмой, пассивной, с плоским животом, неизобретательной в сексе. И в постели Фредди, и снаружи, под солнышком, Пайт так нервничал, что это сказывалось на эрекции. Записка Фокси была предостережением, громким хлопком в темноте. Он побывал у Джорджины еще раз, в начале октября: обстрел иголочками лиственницы, бледное солнце, дрожащий подбородок и глядящие в сторону, полные слез глаза Джорджины. Уезжая, он не оставил сомнений, что нескоро появится снова. Повинны были все: Анджела с ее подозрительной интимностью с Фредди, Фредди и его угрожающее поведение в последнее время, Пайт со своими напряженными отношениями с Галлахером и с большом объемом работы, сама Джорджина — любой роман зиждется на взаимной независимости, а Джорджина согрешила, впав в зависимость. Она мужественно кивала, но ее зеленые глаза отказывались смотреть ему в глаза, хотя он крепко держал ее за голые плечи. На вопрос Фокси он ответил отрицательно: нет, он не спал с Джорджиной с тех пор, как Уитмены объявились в городке и как он впервые увидел Фокси, захлопывающую после церковной службы дверцу машины. Теперь он отсчитывал срок своей любви с этого момента. Он признавал, что Джорджина остается его другом и что иногда она — при таком муже ее никто в этом не обвинит — звонит ему на работу. Этого он не мог не признать — вдруг Фокси уже знает об этом от Мэтта и Терри? Его обман приближал Фокси к статусу жены.
«Загадки:
1. Что это: пять футов девять дюймов, принадлежит к епископальной церкви, вот-вот взорвется?
2. Что меньше товарного вагона, но больше человечества?
3. Пять футов, ловкие руки, рыжие волосы, большие ноги, иностранное происхождение?
4. Совсем маленький, а удовлетворяет?
1. Фокси Уитмен.
2. Кровать.
3. Рыжий кенгуру, занятый вышиванием. Ха!
4. Правильно. Где ты, любимый? (Отгадки поставить вверх ногами.)»
Со временем ее записки становились короче и игривее; осенью он виделся с ней все реже. Работы в ее доме были завершены, Галлахер заключил новый лакомый контракт — расширение местного ресторана с отделкой в старинном стиле. Пайту приходилось целыми днями состаривать фабричную древесину и мастерить финтифлюшки под семнадцатый век. Хозяева «Тарбокс Инн», два деловитых брата-грека, хотели открыть новое крыло к ноябрю. Приходилось часто ездить в Матер за старым кирпичом, в Броктон за сваренными вручную железными деталями, в Плимут — изучать деревянные конструкции колониальных времен по описаниям, совершенно не переводимым на современный язык. Напрасно Пайт бился, пытаясь найти современные аналоги старых правил, густо замешанных на пуританской этике. Фальшивая старина предвещала архитектурную мумификацию, ожидающую любимый городок, чья красота была как раз следствием заброшенности. Он сходил с ума, скучая по Фокси, и дошел до того, что угадывал ее силуэт на улицах других городов, даже в загаженных проездах, ведущих на строительные склады. Каждая машина той же марки и цвета, что у Фокси, приводила к остановке сердца, любая светлая головка в чужом окне дарила надежду. Иногда им все же удавалось встречаться — то в каком-нибудь из баров Матера, под неоновой рекламой пива, то в лесном заповеднике к западу от Лейстауна, где ей облепляли руки огромные комары, стоило парочке остановиться, чтобы обняться, то на диком пляже к северу от Даксбери, где о берег бились огромные волны, а высокие дюны были усеяны ржавыми консервными банками, битым бутылочным стеклом и рваными трусами. За пределами родного городка опасность разоблачения казалась даже больше, потому что здесь царила полная непредсказуемость; к тому же по мере приближения даты родов Фокси все больше боялась уезжать далеко. Вне Тарбокса они чувствовали себя грешной парочкой, прячущейся от чужих глаз. Живот Фокси выглядел здесь невозможным абсурдом. Не то, что в ее продуваемом ветерком доме, где они превращались в прекрасных нагих любовников, в певучие сосуды страсти. Главной их мечтой было провести вместе ночь.
