Ирина Муравьева - Веселые ребята
Все пять экзаменов молодой Орлов сдал на «отлично». Стиснул зубы, не спал ночами, наизусть всю эту чепуху выучил. Даже к Наталье почти не заглядывал. Мальчик Иванов завалил алгебру. В девятый перевели, но с переэкзаменовкой в конце августа и, как всегда, со скандалом. Вообще скандалов было много в этом году: что зимой, что весной, что летом, едва начавшимся. Хотя вот Индию с Пакистаном помирили все-таки. И на том спасибо.
Отец Валентин и Марь Иванна, недавно и почти одновременно умершие, очень старались помочь оставшимся посреди скандалов и огорчений обожаемым своим людям. Отец Валентин, грешная душа которого проходила через многие мытарства и которому многое припомнилось из тех ошибок, которые он наделал, будучи земным человеком и духовным пастырем других людей, денно и нощно печалился за Катерину Константиновну, еще больше похудевшую и побледневшую, которая каждую неделю приходила к нему на могилу, протирала влажной тряпочкой свежеобструганный крест, поливала из лейки ею же и посаженные оранжевые цветочки.
— Что ж ты, Валя, меня не отпустишь никак? — грустно спрашивала его Катерина Константиновна, сидя на скамеечке и подперев обеими ладонями светлую свою, коротко остриженную голову. — Подожди хоть, пока я сама к тебе приду!
И опять перед мысленным взором ее проплывал сон, который и в самом деле являлся Катерине Константиновне слишком даже часто, чтобы не запомнить его во всех подробностях. Снился ей этот же самый свежеобструганный крест, который она каждую неделю навещала, — только огромный, гораздо больше того, который в качестве временного памятника поставили на могиле отца Валентина. Но (вот в чем мука ее была, вот от чего просила Катерина Константиновна освободить ее хотя бы временно!) видела она вцепившегося в этот крест дорогого своего любовника, который, прижавшись к перекладине лицом и грудью, умолял, чтобы его куда-то впустили, а его, бедного, не впускали. Катерина Константиновна и панихиды за упокой заказывала, и свечки ставила, — ничего не помогало.
Однажды она все-таки не выдержала и поделилась своими тревогами с матерью. Случилось это, правда, не на ровном, как говорится, месте. Бабушка Лежнева, милая и добрая мать отчаявшейся Катерины Константиновны, была в этот день занята совсем другими вещами. Видя, что дочери ее необходимо время, чтобы справиться с обрушившимся горем, и нет у нее, то есть у дочери, сил заботиться как следует о подрастающем и непростом сыне Геннадии, бабушка Лежнева решила сама о нем позаботиться. Первым делом нужно было купить молодому подрастающему Геннадию приличный костюм, который стоил несусветные — по представлениям бабушки Лежневой — деньги. Пожевав нежными и тонкими своими губами, бабушка Лежнева собрала все, какие у них были, оставшиеся от прошлого серебряные ложки, ножи и вилки, аккуратно их пересчитала, сложила в коробку из-под Катенькиных босоножек и отправилась в ломбард. Очередь в ломбард была длинной и утомительной, бабушка Лежнева стояла сперва во дворе, на утренней золотистой жаре его, потом на неприятной и несвежей, пахнущей известкой и человеческим потом лестнице, потом, наконец, уже непосредственно в большой, плохо освещенной электричеством — окна были немытыми, солнца не пропускали — комнате. Люди вокруг тоже были плохо освещенными, немытыми, со злыми и несчастными глазами. Попадались среди них, правда, и так называемые перекупщики, в основном цыганского и вообще южного происхождения, — во множестве золотых украшений на шее, в ушах и на пальцах, но этих бабушка Лежнева боялась настолько, что даже прятала глаза и отворачивалась, когда золотом украшенные южане подходили близко и просили ее показать, что в коробочке. Проведя таким образом шесть часов в ломбарде, бабушка Лежнева получила огромные деньги и решила сегодня же обеспечить внука Геннадия приличным болгарским или, может быть, если очень повезет, югославским костюмом и отправилась в тот же самый магазин на Смоленской набережной, где она в прошлом году купила Геннадию две импортные мужские сорочки.
Ей повезло, и к вечеру бабушка Лежнева вернулась наконец домой, увенчанная серым костюмом в крупный, но неброский рубчик. Катерина Константиновна, укрытая зимним шерстяным платком, лежала на диване в сыновней комнате и, кажется, спала. Удивленная бабушка Лежнева тихонечко разложила покупку на стуле, стоящем поодаль, и хотела было выйти на цыпочках, как вдруг не поднявшая головы от диванного валика Катерина Константиновна остановила ее словами:
— Мама, подожди!
Бабушка Лежнева остановилась.
— Я сегодня, — продолжала Катерина Константиновна, — мою посуду в раковине. Вдруг чувствую, что он пришел и стоит за спиной. Вот-вот за локти меня возьмет. А повернусь — так и лицом к лицу столкнемся.
Она замолчала. Бабушка Лежнева быстро перекрестилась.
— Может, мне к доктору надо? — криво усмехнулась Катерина Константиновна.
— Не надо, — строго ответила ей бабушка Лежнева, — мы про эти дела, Катя, ничего не знаем. Что я тебе говорить буду? Раз почувствовала, значит, так и было. А какая нам с тобой разница, показалось ли тебе, что он пришел, или в самом деле душа его к тебе оттуда стремится, знаки тебе подает? И так и так правильно.
— Мама, — забормотала Катерина Константиновна, сбросив с плеч душный и не по погоде натянутый было на плечи шерстяной платок, — вот я все себе говорила: в грехе живу, права не имею… Его мучила, себя терзала, а сейчас — как его не стало — думаю: да вернись он ко мне сейчас хоть на минутку, в ноги бы ему упала! Вот в чем ужас мой! Мама! В разлуке!
Бабушка Лежнева осторожно придвинулась к ней на диване, обхватила ее всю добрыми и слабыми из-за возраста руками, прижала к груди и заплакала. В таком виде застал свою семью молодой и широкоплечий Геннадий Орлов, вернувшись к вечеру домой после только что сданного им последнего экзамена. То, что мать и бабушка Лежнева, обнявшись, плачут на его диване, могло бы сразу вывести его из себя, случись это, скажем, месяц или два месяца тому назад. Потому что месяц или два месяца тому назад он сам был другим человеком. Он знал, к чему стремится, и готов был всем на свете пожертвовать, лишь бы добиться задуманного. Мать и бабушка Лежнева, жившие слишком близко от него по каким-то совсем другим, «плаксивым», как он говорил, и «дурацким» законам, ужасно раздражали его тем, что ничего в жизни не добились и не понимали того, что казалось ему важным. Потом вдруг случилась эта ночь, когда он услышал разговор матери с заболевшим священником и догадался, что все эти годы у нее была своя, непонятная ему, но, судя по всему, очень печальная и странная история. Это немного изменило его отношение к матери, и молодой Орлов невольно задумался. Потом мать похоронила своего любовника, вернулась домой и вдруг так просто и доверчиво попросила у него, своего сына, к которому она всегда относилась немножко свысока и как к маленькому, — она вдруг попросила у него душевной помощи и поделилась с ним. Молодой Орлов, насколько мог, оказал ей эту помощь и одновременно почувствовал, как материнский мир придвинулся к его миру и стал немножко теснить этот его мир, в котором он хотел добиться того, чего ни мать, ни бабушка Лежнева не понимали и не считали важным. Орлову вдруг стало самому приходить в голову, что если посвятить десять, скажем, лет, как он предполагал раньше, тому, чтобы стать студентом Московского института международных отношений, закончить его, вступить в партию и потом работать за границей, женившись при этом на неумной Томке с бараньими глазами, то эти десять лет могут оказаться и не такими уж легкими. Вообще многое вдруг начало приходить ему в голову и мучить его. Слишком скользкими были те люди, с которыми ему приходилось теперь сталкиваться в связи с затеянной им комсомольской активностью, и слишком уж сильно отличалось все, что они произносили и делали, от той родной тишины и испуганной какой-то искренности, которые охватывали молодого Орлова, едва только он переступал порог своего дома.
