Дмитрий Быков - Орфография
Рынок он не закрыл, но ввел карточную систему. Татарам, торговавшим молоком, козьим сыром и сушеным виноградом, отныне вменялось в обязанность раздавать свой товар бесплатно — прежде всего семьям, где были дети. Татары не поняли. Свинецкий объяснил, но, кажется, у них остались сомнения. Рыбачить он разрешил два дня в неделю, в прочее время обязав рыбаков отрабатывать по шесть часов на строительстве памятников павшим борцам. Три часа своего времени ежедневно отвел на преподавание в гурзуфской школе (в поселке насчитывалось тридцать детей разного возраста — от двух до шестнадцати лет; всех он намеревался обучать вместе по методике Штайнера, о которой услышал в Швейцарии). Портрет Ленина сжег. Семью комиссара Трубникова, на которую ему тут же указали услужливые доносчики из числа гурзуфских обывателей, осыпал милостями и просил передать, что Трубников может вернуться. Троих вернейших из своей гвардии Свинецкий отправил в Ялту — агитировать обывателей для последующего захвата Ялты; ночью, возможно, он под парусом лично выедет туда и выяснит ситуацию. Большевики там слабы, серьезного сопротивления не будет.
14Ятя разбудил в одиннадцатом часу вечера вдребезги пьяный стражник; эту рожу Ять видел впервые — видимо, сменился караул. В камере горела керосиновая лампа, по стенам плясала чудовищная тень.
— Слышь, малый, — кряхтел и возился над ним усатый толстяк. — Вставай, слышь. Хватит дрыхнуть-то, работать пора. Баба твоя тебя ждет, слыхал, нет?
— Какая баба? — не понял Ять.
— А их што, много у тебя? — захохотал страж. — Знала бы, не выкупала бы… Только смотри, время у тебя до утра. Утром марш назад, как положено. Ну, я покараулю — домик-то напротив, не сбежишь… Мне без разницы, где караулить…
— Как — выкупила? — все еще не соображал Ять.
— Вот так! — Страж показал ему немалых размеров бутыль, оплетенную соломкой. — Самый первейший самогон, татаре гонят. Где взяла, это уж ты у нее спроси. Ничего девка, и сама пить здорова. Тяжело тебе с ней, худосочному, — босяк зычно расхохотался.
— А что, если ко мне ночью этот нагрянет… главный-то ваш? — на всякий случай поинтересовался Ять. — Он, я знаю, любитель ночные разговоры разговаривать…
— Не нагрянет, — успокоил страж. — Он в Ялту уехал, лодку взял… Хочет там растрясти кой-кого. Вставай давай, ждут тебя. На, хлебни для бодрости.
Пошатываясь, Ять вышел из подвала в синюю, влажную, тяжелую гурзуфскую ночь. Над горбатой улочкой стояла огромная желтая луна, вдалеке золотилось море. Ять плотней закутался в зуевское пальто и несколько раз глубоко, с наслаждением вдохнул. По всей чаше Гурзуфа, по темным лесистым склонам, по рыбацкому поселку и татарским дворам перелаивались собаки: начинала всегда одна, самая маленькая и злая, высоким, пронзительным тявканьем словно устыжая остальных: проснитесь, проснитесь, какой сон в такую тревожную ночь! «Что?! Что?!» — тут же хрипло, отрывисто подхватывала вторая откуда-то снизу, ничего еще не понимая, но уже угрожая невидимому противнику; в ответ вступал целый хор сверху — не дадим! не пустим! — после чего слева лениво, снисходительно гавкал басовитый пес — сторож Голицынских винных складов: да ладно! да кто посмеет! Наступала короткая тишина, в которой отчетливо было слышно змеиное шуршание гальки внизу; оно-то и бесило ту самую маленькую собаку, с которой все начиналось, — потому что этот звук нельзя было отпугнуть и избыть: оставалось только заглушить его. И бессонная маленькая собака снова и снова поднимала переполох: не спите! не спите! крадется! — и снова вступала свора, и снова снисходительный бас с винных складов водворял короткую тишину. Вся эта история, как всякая история, двигалась слева направо и не имела ни конца, ни смысла.
Ять выслушал две серии этих шакальих воплей (интересно, как лает настоящий шакал?) и вошел в незапертую дверь зуевского дома. Он старался оттянуть миг встречи — не только потому, что вообще имел привычку отдалять блаженство, но и потому, что до сих пор не пришел в себя. А перед Таней, как бы он ее ни любил, надо было появиться во всеоружии — смятения она не прощала.
И точно: на ощупь поднявшись по темной лестнице, он застал картину почти идиллическую. Таня, спокойная и умиротворенная, штопала одну из его рубашек, сидя за столом, на котором вокруг керосиновой лампы были расставлены фантастические яства. Была тут и еще одна оплетенная бутылка, и сыр, и маслины домашней засолки, и холодное жареное мясо, и несколько пресных лепешек, и даже тарелка жидкого желтого меду, который, Ять знал, на гурзуфском базаре можно было только выменять — никаких денег за него не брали, ибо мед в восемнадцатом году был валютой более надежной. Ять стоял в дверях их комнатки и не сводил глаз с убогого пиршественного стола, с Таниного полуосвещенного, сосредоточенного лица со сдвинутыми густыми бровями, с лампы, вокруг которой плясал, стукаясь иногда о стекло, одинокий длинноногий комар карамора. Таня молчала, давая Ятю проникнуться всем очарованием этого хрупкого уюта и ее собственного облика — на этот раз домашнего и необычайно естественного; он редко видел ее такой и никогда не мог представить женой — в ней было слишком много огня, и движения, и неумения долго оставаться на одном месте, — а она могла быть и решительной, спокойной хозяйкой, в отсутствие мужа починяющей его пожитки и раздобывающей жалкие деликатесы к его возвращению. Он не знал, сколько обличий осталось у нее в запасе и какие чудеса ему еще покажет эта девочка, естественная во всякой среде, своя на любом базаре, мечта каждого мужчины, доставшаяся отчего-то Ятю.
— Спасибо, Таня, — тихо сказал Ять.
— Ах, этот охранник такой славный, — ответила она, не отрываясь от шитья. — Бродяжничал по всему югу, рассказывал удивительные вещи об Астрахани. Скажи, там очень холодно — в подвале?
— Не особенно. Я даже выспался.
— Бедный, я не даю тебе спать. Садись же скорей, ешь и рассказывай. Я думаю, они тебя и не кормили там?
— Почему, Свинецкий распорядился. С утра принесли печеной картошки и даже сыру кусок.
— Говорят, он тебя навестил? О чем говорили?
— Ерунду какую-то нес, я заснул. Мне гораздо важней знать, о чем вы с ним говорили. Он тебя хвалил, говорил — образцовая невеста.
— Да, знаешь, я сыграла ему такую монашку! Я уверена, что он назавтра выпустит тебя. Сколько я успела понять, у него принцип — ни один закон не должен действовать дольше суток, иначе население привыкает. Очень возможно, что завтра ты уже будешь премьером.
— Или он повесит меня на базарной площади, чтобы народ не успел закоснеть.
