Кен Кизи - Пролетая над гнездом кукушки
В буйном завыла сирена, чтобы разбудить пациентов. Внизу просто включали свет. Она была похожа на звук, который издает гигантская точилка для карандашей, затачивающая что-то ужасно твердое. Едва заслышав сирену, мы с Макмерфи вскочили и сели в кроватях, и уже готовы были улечься обратно, когда громкоговоритель объявил, чтобы мы подошли к сестринскому посту. За ночь моя спина затекла так, что я едва мог согнуться; по тому, как долго возился Макмерфи, я понял, что у него то же самое.
— Что у них сегодня для нас по программе, Вождь? — спросил он. — Дыба? Пытки? Надеюсь, ничего, что требовало бы особых усилий, а то я чувствую себя совсем разбитым!
Я сказал ему, что особых усилий не потребуется, но больше ничего не сказал, потому что, пока мы не явились на сестринский пост, я сам не был уверен, и сестра, на этот раз уже другая, спросила: «Мистер Макмерфи и мистер Бромден?» — и вручила каждому по маленькому бумажному стаканчику.
Я заглянул в свой стаканчик, там лежали три красные капсулы.
У меня в голове зажужжало, и я не могу этого остановить.
— Погодите, — говорит Макмерфи. — Это ведь те самые пилюли, от которых разом вырубаешься, не так ли?
Сестра кивает и поворачивает голову, посмотреть, есть ли кто сзади.
Макмерфи возвращает стаканчик со словами:
— Нет, мадам, от повязки на глаза я отказываюсь. Лучше дайте мне выкурить сигаретку.
Я тоже возвращаю свой стаканчик, и она говорит, что должна позвонить, проскользнула мимо нас в кабинет доктора, и уже висит на телефоне.
— Мне жаль, что я тебя в это втянул, Вождь, — говорит Макмерфи.
Я едва слышу его за шумом телефонных проводов, свистящих в стенах. Чувствую, как мысли в голове понеслись с пугающей быстротой — словно с ледяной горки.
Мы сидим в дневной комнате, нас окружили эти лица, когда в дверь входит Большая Сестра, собственной персоной, в сопровождении двух здоровых черных парней, на шаг позади нее. Я стараюсь уменьшиться, сморщиться на стуле, скрыться от нее, но уже слишком поздно. Слишком много людей смотрит на меня; внимательные взгляды пригвоздили меня к месту.
— Доброе утро, — говорит она, ее обычная улыбка снова на месте.
Макмерфи отвечает: «Доброе утро», а я молчу, даже когда она и мне громко говорит: «Доброе утро». Смотрю на черных парней: у одного заклеен нос, а рука подвешена на перевязи, серая кисть свисает из рукава, словно дохлый паук, а другой двигается так, словно у него ребра в гипсовом корсете. Оба слегка ухмыляются. Они могли остаться дома, но разве пропустят такое. Я ухмыляюсь в ответ — просто чтобы их позлить.
Большая Сестра мягко и терпеливо разговаривает с Макмерфи о том, как безответственно он поступил, позволил поддаться гневу, словно маленький мальчик, — разве вам не стыдно?
Она рассказывает о том, как все пациенты в нашем отделении на собрании группы вчера вечером согласились с персоналом, что, возможно, будет полезно применить к нему шоковую терапию — если он не осознает своих ошибок. Все, что от него требуется, — признать, что он был не прав, продемонстрировать стремление к разумному контакту, и на этот раз назначение будет отменено.
Лица вокруг все смотрят и смотрят. Большая Сестра говорит, что выбор за ним.
— Да? И у вас есть бумага, которую я должен подписать?
— В данный момент нет, но если вы чувствуете в этом необходи…
— И почему бы вам не добавить туда пару-тройку вещей типа того, что я участвовал в заговоре, целью которого было свержение правительства, и что я считаю жизнь в вашем отделении просто райской, как на этих чертовых Гавайях, и прочую чепуху в таком духе.
— Я не могу поверить, что это…
— А после того как я все подпишу, вы принесете мне одеяло и пачку сигарет от Красного Креста. Фу-у-ух, этим китайским коммунистам есть чему у вас поучиться, леди.
— Рэндл, мы пытаемся помочь вам.
Но он уже на ногах и, почесывая живот, шагает мимо нее и черных парней к карточным столам.
— Так, хорошо, где у вас тут покерный стол, ребята?
Сестра смотрит ему вслед, а потом идет к сестринскому посту позвонить по телефону.
Два цветных санитара и один белый с вьющимися светлыми волосами ведут нас в главный корпус. Всю дорогу Макмерфи болтает с белым санитаром как ни в чем не бывало.
Трава покрыта толстым слоем инея, и два цветных санитара окружены белыми клубами своего дыхания, словно локомотивы. Солнышко временами выглядывает из-за облаков, и иней сверкает под его лучами, вся земля в искорках. Воробьи нахохлились на морозе и чирикают, выискивая зернышки среди искристого инея. Трава хрустит у нас под ногами, проходим мимо нор земляных белок, где я видел щенка. Мороз уходит в норы и скрывается там.
Я чувствую мороз у себя в животе.
Мы подходим к двери, из-за нее доносится такой звук, будто пчелы жужжат. Перед нами двое мужчин, шатаются от красных капсул. Один кричит, как ребенок:
— Это мой крест, благодарю тебя, Господи, это все, что у меня есть, благодарю тебя, Господи…
Другой парень ждет и все повторяет:
— Хрен вам, хрен вам.
Это спасатель из бассейна. И он тихонько плачет.
Я не буду плакать и кричать. Пока Макмерфи здесь — не буду.
Техник просит нас снять обувь, и Макмерфи спрашивает у него, не нужно ли нам еще разодрать на себе штаны и побрить головы. Техник отвечает, что такого удовольствия нам не доставят.
Металлическая дверь смотрит на нас глазами-заклепками.
Дверь открывается и всасывает первого парня внутрь. Спасатель застыл не шевелясь. Из-за черной панели поднимается луч, похожий на неоновый дымок, упирается ему в лоб со следами клемм и тащит его, словно поводок собаку. Луч описывает вокруг него круги — три раза, прежде чем дверь закрывается, его лицо искажено страхом.
— И — раз, — хрипит он. — И два! И три!
Слышу, как они вскрывают ему лоб, словно крышку люка, лязг и рычание заклинивших зубцов.
Дым поднимается из открывшейся двери, выезжает каталка, на ней лежит первый парень, и он отводит от меня взгляд. Это лицо. Каталка возвращается назад и вывозит спасателя. Слышу, как комментаторы произносят его имя.
— Следующая группа, — говорит техник.
Пол холодный, морозный, похрустывающий под ногами. Над головой тонко поют лампы дневного света, длинные, белые ледяные трубки. Чувствуется запах графитной смазки, как в гараже. Слышен запах кислоты и страха. В комнате одно окно, наверху, маленькое, и на улице вижу нахохлившихся воробьев, рассевшихся на проводах, словно коричневые бусины. От холода они попрятали головы в перья. Что-то начинает вдувать ветер в мои пустые кости, все сильнее и сильнее. Воздушная тревога! Воздушная тревога!
