Герберт Розендорфер - Латунное сердечко или У правды короткие ноги
Поскольку этот праздник посвящался дню рождения Крегеля. то есть был, так сказать, почти служебным делом, скидываться на него не стали. Кессель объявил, что деньги на все расходы найдутся в кассе отделения. Правда, не в официальной кассе.
Кроме нее, у Кесселя была еще «черная касса», которой распоряжался он один. Кессель завел ее, когда в апреле Центр вернул ему добросовестно отосланную выручку от продажи сувениров за март месяц с припиской: «В связи с отсутствием в разнарядке Вашего отделения графы прихода принять деньги не можем». В одном из сейфов был небольшой внутренний ящик, а в ящике – подогнанная точно по его размеру железная коробка. Кессель начал складывать выручку в эту коробку и в начале мая сделал еще одну попытку: отослал в Пуллах деньги за март и апрель. На этот раз деньги вернулись вообще без всякой приписки.
Железная коробка, таким образом, постепенно наполнялась, в банк эти деньги тоже положить нельзя было, потому что на них начнут набегать проценты, чего Кессель боялся еще больше.
Он сам скрупулезно вел всю «черную» бухгалтерию, деньги брал только на закупку товара, и туда же складывал ежемесячную субсидию. Когда началась «бумажная война», Кессель стал складывать в ящик и «мешочные» – короче, к концу октября в коробке лежало около девяноста тысяч марок.
Из этой-то кубышки Кессель и решил финансировать свой бал.
«Эжени. идите-ка сюда», – позвал он ее днем во вторник, когда они уже все обсудили и ей скоро надо было уходить. Он отпер сейф, достал из него коробку, нашел на своей связке ключ от нее и открыл крышку. Помедлив немного, он достал оттуда тысячемарковую банкноту.
– Вот, – сказал он – Надеюсь, этого хватит на первое время?
– Более чем! – обрадовалась Эжени, пряча деньги.
Кессель развернул составленный с помощью Эжени приходно-расходный лист «черной кассы» и внес в него выданную сумму. Сегодня он впервые воспользовался этими деньгами, так сказать, в личных целях. При этом его охватило странное чувство. Мне показалось, говорил он много позже Вермуту Грефу на одной из «вторничных исповедей», возобновленных после долгого перерыва, что я украл чужие деньги. Самое странное, добавил он что всего три недели спустя, когда я начисто опустошил «черную кассу», у меня подобного чувства не возникло.
В пятницу вечером, то есть 28 октября, Эжени была еще в полном порядке: она смеялась и весело болтала по телефону с обеими своими подругами, Зиги и Анни. обсуждая, вероятно, подробности предстоящего вечера. Все было как всегда. Бруно возился с аппаратурой. Дневная выручка в тот день оказалась невелика – не сезон, – но, впрочем, и не мала. Странным было, пожалуй, лишь то, что в тот день они не продали ни одного берлинского медведя, зато деревянные тарелки с надписью «Привет с Баварских Альп» почему-то шли нарасхват. Эти тарелки, изготовленные какой-то артелью в Китцбюэле, попали в магазин в результате пари, заключенного между Кесселем и Бруно. Кессель поспорил, что хотя бы эти тарелки останутся лежать в магазине до скончания века, потому что их никто не купит. Бруно же считал, что японцы купят все, даже эти баварские тарелки. Они заказали тридцать штук. Бруно выиграл. Это только потому, оправдывался Кессель, что японцы не умеют читать по-немецки. Будь эта надпись написана по-японски, ни один японец ни за что бы не стал покупать эти тарелки. Но Бруно и тут с ним не согласился. Они заключили новое пари и послали письмо в Китцбюэль, в котором просили прислать им партию тарелок с надписью «Привет с Баварских Альп» по-японски. Пари пока было в силе.
В ту же пятницу, около четырех, в магазин заглянул Эгон, выпил свое пиво и исчез снова.
– Одно из двух, – сказал Кессель, обращаясь к Эжени, – либо i мы раздобудем для Эгона фрак и визитку, либо объявим наш бал маскарадом и выдадим Эгону премию за лучшую маску. Кстати, что вообще надо надевать? Фрак? Смокинг?
Эжени хихикнула.
– А вы что наденете? И другие дамы, кстати?
– Увидите, – многозначительно пообещала Эжени.
День был такой же, как все остальные дни этой берлинской идиллии, длившейся уже больше полугода. Разве что Бруно утром пришлось съездить в город, чтобы купить пятьдесят – да-да, пятьдесят! – метров тонкой, почти совершенно прозрачной ткани лазурного цвета. Получился объемистый рулон. И еще Эжени, конечно, в этот день почти не работала, не печатала ничьих отчетов и не готовила почту для понедельничного курьера. «Ничего, заберет газеты: скажем, что мы больше ничего не получали», – решила Эжени. Она была занята приготовлениями к балу.
В субботу у Эжени, вообще говоря, был выходной. Но иногда она брала отгул (или пол-отгула) на неделе, который потом отрабатывала в субботу. И всегда сообщала, для чего ей это нужно, хотя Кессель никогда ее не спрашивал. Она говорила, что идет в парикмахерскую или по каким-то другим своим делам, что к ней приезжает мама или какая-нибудь троюродная сестра, которую нужно встретить в аэропорту и т. п. Кессель дал бы ей отгул и без отработки, но Бруно всегда так расстраивался, когда Эжени не приходила в контору, и так радовался, когда она работала в выходной, что у Кесселя просто не хватало духу огорчать его. тем более, что Бруно как-то раз спросил его: «Скажите, вы верите во всех этих троюродных сестер и приемных братьев?» – на что Кессель честно ответил, что никогда не задумывался об этом. «Я – нет», – признался Бруно.
На этой неделе Эжени тоже взяла пол-отгула, чтобы сходить в парикмахерскую. Это было в среду. В четверг, когда Эжени появилась в конторе с тщательно уложенными и выкрашенными в неожиданно рыжий цвет волосами. Бруно был на седьмом небе от счастья, потому что ее слова оказались правдой. Таким образом, в субботу Эжени с утра была на работе. Не было только Бруно.
Кессель. всегда подъезжавший к черному ходу, со стороны дачного поселка, так как не хотел, чтобы его велосипед целый день торчал перед витриной магазина, привязал велосипед, откатал штанину и вошел в отделение. Телетайп и два радиоперехватчика трещали как сумасшедшие. Из них, извиваясь в воздухе, змеями выползали перфоленты. Ими никто не занимался: Бруно не было. Кессель подошел к телетайпу. Прочесть он ничего не смог. Правилами Бундеспочты пересылать шифрованные сообщения запрещается, вспомнил Кессель свои семинарские занятия. Ленты нужно было вставлять в аппарат, переводивший сообщения на человеческий язык и размалывавший шифровки в бумажную труху. Аппарат был такой же величины, как телетайп, и походил на него по форме. По инструкции его следовало отключать и оттаскивать в соседнюю комнату, когда приходили электрики, газовщики или. еще того хуже, ревизоры Бундеспочты, хотя в данном конкретном случае это было бессмысленно, ибо ревизор приходил всегда один и тот же. Он. конечно, не задавал никаких вопросов, но запретить ему строить свои предположения, зачем частному сувенирному магазину в Нойкельне нужен телетайп, нельзя было.
Живописные кучи бумажных лент на полу показывали, что Бруно сегодня за них и не брался. Кессель не стал трогать аппаратуру. Он лишь оторвал наугад одну бумажную ленту, вставил ее в дешифратор и нажал кнопку: Бруно однажды показал ему. как это делается. Сам Кессель как сугубый гуманитарий никогда бы не догадался, что и куда вставлять. Дешифратор тоже присоединился к общему хору. Кессель пошел в контору.
Эжени сидела у себя и плакала.
– Что случилось? – встревожился Кессель.
– Ничего, – ответила Эжени. вытирая слезы.
Чтобы хоть как-то успокоить ее. Кессель поднатужился и пошутил:
– Сегодня, между прочим. 29 октября. Может быть, вы поздравите герра Крегеля с днем рождения?
Но Эжени не поддалась на шутку и произнесла;
– Бруно пропал.
– Куда же он делся?
– Не знаю. Я пришла, а его не было.
– Ну и что же? – не сдавался Кессель – Поехал куда-нибудь по делам… Например, собирать макулатуру для Эгона.
– Нет, за макулатурой он ездит по понедельникам!
– Ну, мало ли, вдруг он решил сделать это сегодня?
– Нет, я уже обзвонила всех машинисток. И потом, машина-то стоит во дворе.
– Ладно, погодите. Пора открывать магазин. Вы пока встаньте за прилавок, а я пойду схожу в «Шпортек». Может быть, он… – предположил Кессель, хотя сам не верил в это – Может, он заснул там?
Бруно никогда не засыпал в кабаках, сколько бы ни выпил.
Кесселю не хотелось лишний раз закатывать брюки, поэтому он не стал отвязывать велосипед, а пошел пешком по короткой дороге, через безымянный мостик – так до «Шпортека» было всего сто шагов или двести. Отправляясь в путь, он загадал: если мне встретится хоть один человек, значит. Бруно в «Шпортеке».
Сначала он шел быстрым шагом. На улице никого не было. Тогда он пошел помедленнее. Но вся Эльзенштрассе была пуста, словно вымерла. Вот чертов город, подумал Кессель, из него давно все сбежали, кроме собак да пенсионеров. Однако в этот раз он не встретил даже пенсионера. Кессель немедленно попросил прощения: пенсионеры тоже люди, мысленно произнес он. На улице, однако, все равно никого не появилось Останавливаться нельзя, иначе гадание будет недействительным, подумал Кессель. Он пошел совсем медленно.
