Том Роббинс - Новый придорожный аттракцион
Мыском поношенной сандалии Иисус подтолкнул камешек.
– Я слышал о культах фаллоса и растений, – сказал он. – Уж слишком примитивно. Мой отец ожидает от людей большего, нежели примитивное обожание своей плотской природы. Человек должен быть выше…
– Выше чего, Иисус? Абстракций? В твоей скрижали, в твоей Книге Бытия, говорится о том, что вначале было Слово. Но любой примитивный дикарь скажет, что вначале был оргазм. Жизнь воспроизвела жизнь, тогда как воскресение – воспроизведение семян, возвращение их в виде листьев весной и увядание осенью – именно это важно, а не какой-то там дух. Скажешь, слишком примитивно? Хорошо, пусть это примитивно – с благоговением относиться к горам и считать священными реки. Но если человек станет думать об окружающей его природе как о чем-то священном, он будет неизменно уважать ее, не сделает ее предметом купли-продажи, не будет ее загаживать. Примитивно? Черт побери, науке потребуется еще пара тысяч лет, чтобы доказать: жизнь произошла из пригоршни морской воды, содержащей молекулы аммиака, которая попала в ямку в прибрежном скальном обломке, где ее выше обычной температуры нагрели ультрафиолетовые солнечные лучи. Мы же, язычники, всегда чувствовали, что человеческие корни – неорганического происхождения. Вот поэтому-то мы относимся с почтением даже к камням.
Иисус перестал разглядывать валявшийся у его ног камешек и поднял глаза на собеседника.
– Но ведь ты не был спасен, – возразил он.
– А в этом не было никакой необходимости, – отозвался Тарзан. – Нам это ни к чему.
В давние времена центральной религиозной фигурой был женский архетип. Мужчина обладал творческой, созидательной силой, но именно в женщине мы наблюдали развертывание жизненного цикла: размножение, смерть и возрождение. Поэтому мы прославляли чувственность Богини-Матери. Земледелие неразрывной пуповиной связано с Великим Чревом. А вот одомашнивание животных – занятие более позднее и в большей степени фаллическое – было шагом в сторону от Богини-Матери и в направлении Бога-Отца. Но гармоничное равновесие еще не было нарушено. И Пан стал олицетворением этого равновесия. Он многое связал воедино – своей прекрасной музыкой и своей продолжительной красной эрекцией.
Но когда появился ты, насколько мне известно, твое появление явило собой триумф Бога-Отца над Богиней-Матерью, победу иудейского Бога-Духа над старым Богом во плоти. Крик, который ты издал при рождении, явился концом язычества и окончательно отделил человека от природы. Отныне культура станет доминировать над природой, фаллос – над женским лоном, постоянство – над переменами, а страх смерти – над всем вокруг.
Извини меня, Иисус, я знаю, что у тебя мужественная и любящая душа. Ты хочешь как лучше. Но оттуда, где я привык оттягиваться, все это представляется двумя тысячами миль бездорожья.
Иисус обратил взгляд к небесам в поисках совета, но увидел лишь ангела, что повис над их головами подобно вывеске над входом в телемастерскую.
– Тогда это объясняет твое желание погрузиться в собственную Нирвану, – произнес он наконец.
– Можно сказать и так, – согласился Тарзан, вставая и потягиваясь. – Зачем же мне разбивать голову об абстракцию пениса? А ты – что ты делаешь в этой кишащей змеями пустыне, поджаривая задницу на раскаленных камнях?
– Готовлюсь к моей миссии.
– К чему? К какой такой миссии?
– Изменить мир.
Тарзан хлопнул себя по боку так сильно, что губная гармошка даже сплющилась.
– Но ведь мир постоянно меняется! – проревел он. – Пусть не слишком сильно, но все же меняется! Он меняется от одного времени года к другому, от льдов к тропикам. Он изменился, из пригоршни космической пыли он превратился в улетный, отвязный шарик, каким мы видим его сейчас. Без чьей-либо видимой помощи он меняется каждую небесную секунду. Зачем же ты хочешь засунуть в него свой нос?
– Народы мира сделались злы и лукавы, – с мрачным видом произнес Иисус. – Я всей душой верю в то, что смогу уничтожить зло.
– Зло – это то, без чего невозможно добро, – произнес Тарзан, надеясь, что его слова прозвучат не слишком напыщенно. – Добру и злу приходится уживаться в этом мире для того, чтобы мир мог существовать дальше. Люди не стали злыми, они просто утратили равновесие и теперь смущены тем, в кого они превратились.
С этими словами он уселся верхом на козу и шлепнул ее ладонью.
– Боюсь, малыш Иисус, что ты приведешь их в еще большее смятение!
Дитя джунглей собралось тронуться в путь, но Иисус успел подняться и схватить козу за хвост.
– Эй! – позвал он своим густым, оливково-зеленым баритоном.
Животное остановилось, и Тарзан пристально посмотрел Иисусу в глаза. Иисус с трудом оформил свои мысли в слова.
– Если ты думаешь о плоти – значит твоя суть плотская, если ты мыслишь духовно – ты дух.
Он просто выпалил эту фразу, и она прозвучала не так уж плохо. Однако исходящий от козы запах не позволил развить мысль дальше.
Тарзан ударил пятками в бока свое транспортное средство» и оно выскользнуло из рук пророка.
– А что, есть закон, который запрещает думать двояко – и так, и этак? – выкрикнул он и потрусил на юг.
– Либо ты со мной, либо против меня! – крикнул ему вслед Иисус.
– Ну, тогда прощай! Мне пора обратно, в Конго. Джейн кое-что пообещала мне, когда я вернусь. Я целых две недели слонялся по свету и играл всем, кто только пожелает меня послушать. Готов поспорить, Джейн похотлива, как целая клетка кроликов. Ну, давай, любимая! Пошла, моя козочка!
Коза пустилась в галоп, поднимая клубы пыли. Иисус вернулся к своему камню и согнал с поверхности Закона двух спарившихся бабочек. Его сердце сейчас было подобно сцене, на которой греки разыграли кровавую трагедию. Иисус был настолько поглощен вытиранием Закона, что не сразу догадался посмотреть на ангела. Когда же все-таки разглядел его, тот беспорядочно хлопал в небесной вышине крыльями: сначала взмывал вслед затихающей мелодии губной гармоники Тарзана, затем возвращался к Иисусу и парил над его головой. Потом снова отлетал в сторону удалявшегося Тарзана и снова возвращался, как будто не желая расставаться ни с тем, ни с другим и не зная, за кем все-таки следовать.
В воскресенье утром я заспался. День был какой-то помятый и тоскливый. Казалось, будто он одет в пижаму Эдгара Аллана По.
В подозрительно приподнятом настроении я торопливо вошел через заднюю дверь в кафе. Нет, все по-прежнему. Дверь в кладовку закрыта. Перселл сидел на полу и играл с Мон Кулом в шашки.
– Бабуин мухлюет, – пожаловался Плаки. Мнения другой стороны я не услышал.
– Как прошла суббота? – поинтересовался бывший спортсмен и в ту же секунду лишился дамки.
– Так себе. Весь день был полон странных видений, оцепенения, снов. Такое ощущение, будто я запутался в колдовстве.
– Возможно, это все Аманда с ее трансами, – заметил Плаки, наблюдая, как бабуин приготовился разнести его в пух и прах. Только банан, ловко извлеченный им как представителем рода человеческого из кармана, спас Перселла от постыдного поражения.
Я поинтересовался, где Аманда и Джон Пол, и получил ответ, что они отправились на лоно природы – в поля и к подножию гор – поискать грибов и каких-нибудь трав. Похоже на то, что наш великий пост все же закончен. Аманда провела половину субботы в состоянии транса, а выйдя из него, скорее всего утратила интерес к Телу.
– Хватит с меня отцовских фигур, – заявила она. – Хватит с мира отцовских фигур. Я хотела подарить ему достойное погребение, но меня никто не поддержал. Так что теперь я умываю руки. Хватит с меня отцовских фигур.
Участвовать в дальнейшей дискуссии она наотрез отказалась.
По неясным причинам меня это не удивило.
– А что Зиллер? – поинтересовался я. – Вот уж кто смотрел на мумию прямо-таки ястребиным взором. Ему-то наша проблема явно интересна.
Плаки двинул одновременно две шашки. Бабуин, похоже, этого не заметил.
– Знаешь, что в Иисусе интересует Джона Пола больше всего? То, что его именуют Светом Мира.
– Но это же обычная метафора, – возразил я.
– Для художника метафора так же реальна, как и доллар, – ответил Плаки.
Бабуин тем временем передвинул целых три шашки, причем так быстро, что его сопернику показалось, он подвинул только две. В любом случае игру выиграл низший примат. Пока победитель рычал от восторга, мы с Перселлом направились в кладовку.
Как прекрасно было бы для тебя, любезный читатель, если бы двое сгорбившихся над Телом Христовым были прославленными философами или теологами. Как восхитительно, будь один из них Эрик Хоффер, а второй – Жан-Поль Сартр. Или первый – Рейнольд Нибур, а другой – Алан Уоттс. Или же если бы этот дуэт состоял из Тейяра де Шардена и как-там-его-не-помню. Тогда, клянусь всеми святыми, вы потратили бы свои денежки не зря. Между ними состоялся бы диалог, который бы звенел в ушах всего мира.
