Елена Блонди - Инга
Мимо, задевая Ингу широким боком, прошла проводница, звеня подстаканниками. Надо же, в поездах все еще носят чай, такие же подстаканники, как в Ингином детстве. Правда, сам чай в пакетиках с хвостиками. Зато сахар в тех же крошечных брикетах на два кусочка рафинада. Это хорошо. Приятно. Длинные брикетики, тугие, и рафинад, когда надорвешь бумажку, вываливается и рассыпает блестящие крошки. Надо думать об этом. Чтоб не о соседе.
Проводница прошла обратно, прижимая к боку комок использованного постельного белья. Остановилась рядом.
— Пошли.
— Я?
Та кивнула, блестя толстыми щеками. Инга, недоумевая, покорно двинулась следом. Тетка погремела ключом, отпирая купе через несколько полуоткрытых шумных дверей. Показала внутрь, в кожаную чистоту и прохладу.
— Хочешь если, сюда переходи. Только, когда в туалет, двери прикрывай плотно, как были. Поняла?
— Да. Спасибо. Я за вещами только.
— Ну да.
Тетка посмотрела задумчиво, как Инга, качаясь, быстро идет и оглядывается, растерянно улыбаясь. Вздохнула и пошла к себе, в маленькую узкую клетушку с горой мятого белья на полу.
В пустом купе было прекрасно. Пахло вымытой кожей и немного пылью. Инга расстелила белье и села напротив, удобно устроила ноги и стала смотреть в окно. Вот когда не воняет этими дурацкими яйцами, то и смотреть, как плывут мимо зеленые с желтым деревья, вполне можно. И даже не тошнит. Бедная Вива. Так боялась, с самого начала, а вот поняла, что Инга вляпалась, уже на вокзале, когда провожала.
Они сидели в маленькой кафешке, Вива ела какой-то салат, а Инга отказалась, в нем были эти жуткие вареные яйца, прятались под майонезом и зеленью. Разговаривали, поглядывая на круглые часы над аркой входа. И еще не слушали объявлений, рано, до поезда целый час.
— Совсем голодная поедешь, — озабоченно сказала Вива, придвигая к себе Ингину тарелку с отвергнутым салатом, — я тебя знаю, сразу не станешь там жевать, ну и укачаешься. Ты как постелишься, кушай, на всех наплюй, поняла?
— Ба. Помнишь, ты рассказывала, морошка. Вот морошки бы.
— Ты же ее не ела ни разу, — засмеялась Вива.
Инга представила себе круглые пупырчатые ягоды, желтые, полупрозрачные, тяжеленькие. Наверное, прохладные, а еще, это Вива рассказывала, не слишком сладкие, но и не кислые. Северный виноград.
— Все равно. Я ее люблю. Или вот еще помнишь, мы с тобой купили сразу пять банок тех мелких огурчиков, с мизинчик. Вот где вкуснота…
Вива бережно положила на стол вилку. Серые глаза становились большими и Инга, замявшись, покраснела и сказала:
— Ой. Эх, я.
— Детка… Ты что? Ты…
— Ба, перестань.
Вива встала, проскрежетал стул. Дернула с пустого сиденья сумку, взяла Ингу за плечо. Они как-то сразу оказались во внутреннем дворе, полном клумб с розами и георгинами. Вива протащила внучку к самой дальней скамейке, усадила. И села рядом, поворачиваясь всем корпусом, сцепив руки на джинсовых коленях и кусая губы.
— Ты беременна! Инга, ты беременна, да? А я-то! Старая дура без мозгов.
— Ба. Перестань.
Инга приготовилась к скандалу. Она любила свою красавицу Виву и долго думала, что знает ее хорошо. Но вот месяц тому узнала, что такое Вива в гневе, и ей никак не хотелось освежать это знание. Инга поежилась.
Но Вива не стала ругаться. Не стала казнить себя, причитать, кидать Инге горькие упреки. Неожиданно сказала мягко:
— Господи. Ну ладно я, слепая курица, но ты что, не могла предупредить? Едешь. Тебе нужно поберечься. И еды я бы тебе собрала получше.
— Ба, — снова сказала Инга, — перестань.
Та засмеялась, быстро вытирая уголок глаза:
— Какой-то у тебя сегодня бедный словарный запас. Короче так. От беременности еще никто не умирал. Осмотришься, погуляешь, и я тебя жду, через три недели. Поняла? Не вздумай остаться, тебе лучше тут, витамины, солнце. Я буду дни считать.
— Ты почему не ругаешься, ба? Думаешь, не имеешь права, да? Зря. Имеешь. Если хочешь, обругай меня, по-настоящему.
Вива усмехнулась, обнимая ингины плечи, и та прислонилась, укладывая голову.
— Запас ругани я извела на три года вперед. Если помнишь.
— Еще бы. Помню.
— А тебя теперь нужно любить, сильно, крепко. Ты, девочка моя честная, клятву сдержала. Если бы я голову в песок не закапывала, уже любила бы тебя так, все эти три месяца.
— Откуда знаешь, что три? А, ну да.
Инга недоверчиво слушала, как Вива смеется. И засмеялась тоже, вытирая слезы костяшками сжатой в кулак руки. Ждала вопросов, об отце, думая обрывками, ну что, ну спросит, придется ответить. Честно. Но Вива не стала спрашивать. Помолчав, сказала только:
— Теперь никаких клятв, одни просьбы. Хватит драмы разводить. Не вздумай там чего сделать, никаких абортов и прочих страшных глупостей. А то обижусь до самой своей смерти. Господи, если б не эти твои огурчики, уехала бы и, может, решила там наделать херни.
— Ба!
— Знаю, перестань. В общем, я жду и волнуюсь. Пойдем, скоро посадка.
Инга не знала, помахав улыбающейся Виве в пыльное окошко, что та, дождавшись Саныча, который деликатно оставил их на вокзале, а сам убрел на рынок где торговали удочками и рыбацкими цацками, усадила его на ту же скамью, и выплакалась, шмыгая и ругая себя за неумение вырастить девочку, по-хорошему, дать ей настоящую, достойную жизнь и судьбу. Кляла себя, а Саныч, как сама она только что, прижимал к себе дрожащие плечи, покачивал и уговаривал:
— Ладно, Вика. Ну, родит девка. Не старые времена. Выучится заочно, ежели что. Или вот в лесничестве станет работать, как ты лаборантом. Уважаемый человек. А еще мне с тобой советоваться надо. Ну так, домой приедем, расскажу.
Инга ехала, пропуская через себя траву на склонах, уже березы и еще акации — вперемешку. Полосатые шлагбаумы с парой машин на переездах. Платформы с одинокими ожидающими. Бабушек, что поднимали на остановках к стеклам ведерки с яблоками и миски с пирожками.
Вспоминала тот день, который теперь всегда для нее будет — День Гнева Вивы. И радовалась, что он позади.
До него все, что произошло, начиная с поездки в Мишкиной молоковозке, было расплывчатым и смутным. Инга надеялась, что этому прошлому таким и оставаться, уж очень оно было злым и колючим.
Она помнила казенную комнатку, где сидела напротив хмурого мужчины в форме, что-то говорила очень быстро, складывая на груди руки и глядя умоляюще. Понимала, что говорит полную, ненужную ерунду и никак не могла остановиться. Боялась, если замолчит, то просто разрыдается и кинется вокруг стола — хватать за руки.
Он сам ее прервал, досадливо поглядывая на часы, свисающие на расстегнутом браслете.
— Короче так. Если есть что по делу, вот тебе бланк, пиши. Тут, сверху, имя, адрес, все как вот в образце. А тут, где пусто, пиши, но коротко, когда была с ним, в какое время. Даты, время суток. И где.
Сунул по столу желтоватые листки. Тарахтя, катнулась по исцарапанной полировке шариковая ручка.
Инга замолчала, беря ручку и напряженно глядя в пустой квадрат посреди бланка. Стала медленно и старательно вписывать свои данные над квадратом, гоня мысль о том, что ей сейчас предстоит сделать.
Сердце подстукивало, толкая руку. Дыхание сбивалось. И от этого сердце стучало еще громче, заставляя горло пересыхать.
Дядька откинулся на спинку стула и принялся скучно листать в папке какие-то бумаги, иногда взглядывая на Ингу. Она никак не могла сосредоточиться. Проплывал перед глазами Валька Сапог на лавочке старого стадиона, манерно отводил толстую руку с окурком, рассказывая, как мент сам подсказал Петру, какие писать даты и какое время.
«Я не смогу»…
Раньше, иногда, она думала мрачно, казнясь тому, что вот же — Инга-правда, ну неужели так трудно соврать. Все врут, и никто не помирает. Репетировала, и ее тошнило так, что пугалась и старалась вышвырнуть попытки из головы. Голова после таких попыток сильно болела. Вива еще в детстве сказала ей как-то:
— Не мучай себя, детка. Если тебя такую сделали, значит, для чего-то ты нужна миру именно такая. Это не грех и не какой недостаток. Это — непостижимое достоинство. Вырастешь, поймешь лучше. А пока — живи с этим.
До сих пор у нее даже получалось. И как ни странно, несмотря на многие неудобства, говорение правды часто и выручало. Так что минусы всегда равнялись плюсам и Инга привыкла. Живут же люди с язвой, а то и без ноги.
И вот пришло время, надо солгать. Без всяких репетиций, сразу, под изучающим взглядом недоброжелательного собеседника. Солгать для парня, который не поверил ей, бросил в самую главную ночь, что должна была их соединить. И он, получается, врал ей, обещая — мы будем вместе. А еще она боялась думать о том, что он исполнил свое обещание. Убил Ромалэ, зная, этим искалечит себе жизнь. И Инге тоже.
Все это она думала потом, позже. А там, в гулкой комнате с ужасными серыми стенами, думать не могла. Только всплесками кидалась испуганная ненависть к Горчику, из-за которого сейчас она сделает… Да еще подкатывал ужас от того, что сделает не так, а значит, все напрасно…
