Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы
— Ты! Много понимаешь ты, дрянь паршивая! — снова закричал я и почувствовал, как с губ у меня сорвалась слюна, — нет, я кричал по самому по-настоящему. — Вот так, отвоевывать, узнавать тайну за тайной, по кусочку, по клубочку распутывать — это и есть счастье, цель и смысл. Ясно тебе, дрянь паршивая?!
— М-да, — сказал он, вновь забрасывая ногу на ногу и вынимая из кармана спички с сигаретами. — Мне остается только утешиться табачком. Род людской запутался, и сколько и как ему ни помогай, он не хочет освободиться от своих заблуждений… Прошу прощения, что не предлагаю закурить, но я же — это ты, как же ты будешь предлагать сам себе?!
Он сидел, пускал кольца, потряхивая ногой, а меня всего мутило, выворачивало наизнанку, и мне мерещился даже запах дыма.
— Пошел вон… отсюда! Вон! — закричал я, вскакивая с ногами на тахту, срывая с себя пальто, в котором так и сидел, и кажется, действительно намереваясь бросить им в него. — Вон! Вон!
— Ухожу, ухожу, — сказал он, поднимаясь. — Ухожу, что поделаешь. Надо же, какое гостеприимство…
Он бросил окурок под стол, боком, боком, как и в тот раз, когда прошел к соседям, вошел в уличную стену, повернулся на мгновение спиной и исчез.
Утром, едва начался прием, я уже сидел в кабинете врача.
— У вас рецидив, — сказал он. Влажно-карие глаза его смотрели на меня не с участливостью и пониманием, а мрачно и жестко. — Скажите честно, вы принимали лекарства?
— Принимал, — пробормотал я, не глядя на него.
— Ясно! — сказал он. — Если и принимали, то не так, как следует. Давайте тогда в больницу ложиться.
— Я буду, — так же не глядя на него, сказал я. — Буду, правда. Что мне остается…
— Смотрите, — сказал врач. — Вы ведь интеллигентный человек, должны понимать — вам же хуже.
Я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Впереди меня, с ранцем за плечами, плелся куда-то, загребая валенками в галошах выпавший ночью снег, мальчишка лет семи. Пальто было ему коротко, шлица уползла у него чуть ли не к лопаткам, и в прорезь ее высовывался и болтался на ходу, как хвост, длинный конец не заправленного, видимо, в петлю ремня.
И тут я вдруг вспомнил, что, когда этот мерещившийся мне лысый человек уходил сквозь стену и повернулся на мгновение спиной, по ногам у него что-то мотнулось… тень не тень… да нет, не тень! Наподобие вот этого ремня у мальчишки, только длинное и на конце скрутившееся кольцом. И что за странные, с широким, округлым и коротким, как у ребенка, носком были у него ботинки?
Когда я открыл дверь квартиры, сердце с бешеной дикой силой колотилось у меня где-то в горле. Я быстро скинул пальто и, боясь признаться самому себе в том, о чем думаю, прошел в комнату и опустился около стола на колени. День был сумрачный, и здесь, под столом, было совсем темно, но мало-помалу глаза мои привыкли, и я увидел в углу, у самого плинтуса, сигаретный окурок.
Потом я догадался включить настольную лампу и подставил ее на пол. Это был действительно сигаретный окурок. Брошенный сюда, он еще некоторое время тлел, и на паркете прожглось овальное коричневое пятнышко.
Я поднял окурок, вышел на лестничную площадку и сбросил его вместе с только что купленными лекарствами в мусоропровод.
Ночной мой гость больше у меня не появлялся.
1978 г.
НОВЫЙ ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОД
Халтурили всю субботу и воскресенье. В субботу обили восемь дверей, в воскресенье одиннадцать — устряпались, еле волокли ноги. Но настроение было превосходное, ехали в метро — свалились на скамейку, не шевельнуть ни рукой, ни ногой, а внутри так все и блаженствовало. Сороковка с двери, пятнадцать на материал, чистый доход — четвертак, четвертак умножить на девятнадцать… разделить на двоих… хорошо захалтурили.
На кольцевой Афоня делал пересадку. Яблоков слабо помахал ему и остался один. Поезд в облаке грохота несся по черному туннельному чреву, рядом садились, вставали, сменяли друг друга, толклись в проходе люди, — он никого не замечал. Приехать домой, принять душ, развалиться в кресле перед телевизором… эх, если б завтра не на работу, переболтаться денек, расслабиться… но нет, куда денешься, завтра на работу.
Поезд стал тормозить, динамик записанным на магнитофон дикторским женским голосом произнес название его станции, и Яблоков, опершись о колени, крякнув, поднялся. А, черт, тридцать лет, годы, что ли, стали одолевать. Раньше, годика еще два назад, не замечал таких нагрузочек, посидел — и отдохнул, снова, как огурчик, а теперь сядешь, так не встанешь…
Он поднял с пола чемодан с остатками ваты внутри и опустевшим рюкзаком, спросил стоящего впереди: «Выходите?» — тот выходил, ну, и отлично, не нужно проталкиваться в этой тесноте, все без лишних затрат энергии…
— Сашка! — позвал откуда-то из толчеи женский голос.
Яблоков вяло поворотил голову в сторону голоса. Вот ведь, а, хочешь не хочешь, а обязательно посмотришь, кто это там позвал. Вдруг и в самом деле тебя.
Но и в самом деле звали его. Женщина в большой лохматой лисьей шапке, когда посмотрел на нее, подмигнула ему, улыбаясь, — «ну, привет!» — он смотрел на нее, не узнавая, и она укоризненно-весело сморщила губы: «ну-у, в чем дело?!»
И по этим ее сморщившимся губам он узнал: а, да-да, конечно, вон это кто… ну, надо же, лет десять, десять, да… целую зиму она ходила в их компанию, очень он хотел добиться ее благосклонности, очень нравилась… но не добился, не снизошла, с Афоней, вот с тем, кажется, покрутила… как ее только зовут… надо же, забыл!
Поезд вынесся под светлые станционные своды, встал, качнув всех вперед, и двери с легким быстрым поскребыванием распахнулись.
Женщина ждала его. Стояла, отойдя немного в сторону, у колонны, подпиравшей свод, смотрела на него и с веселой укоризной морщила губы. Надо же, черт: десять лет прошло, а она все так же морщит их. Была девочкой восемнадцатилетней, а сейчас… а впрочем, и сейчас, как девочка, только тогда свежая да розовая, а сейчас пообмятей, пообкатанней, да румянец — явно без косметики не обошлось. Но и сейчас, как девочка, и сейчас… В вагонной толчее он не разобрал, в чем она на плечах, теперь увидел: отличное модное кожаное пальто, туго перехваченное в талии кожаным ремнем, черно, лаково поблескивающее, — соблазнительная женщина, черт бы ее…
— Привет! — сказал Яблоков, опуская чемодан на пол. — Сколько лет, сколько зим…
— Да неужели считал? — спросила женщина.
Очень уж как-то зазывно это было сказано, и Яблоков усмехнулся про себя: сексуально озабоченная, что ли?
— Что ты, — сказал он. — Летели — не замечал.
— Чего добился?
— А ты чего? — ответно спросил он. Не нравились ему подобные штучки, когда разговаривали так, будто сами где-то на небесах стояли, будто на небеса вознеслись, и вот оттуда, с небес… Да и что вообще за вопрос — чего добился? — уж «как живешь?» — туда-сюда, а «чего добился»…
Женщина засмеялась.
— Ох, Сашка, — сказала она. — Ну, ты прелесть, воспоминания меня не подводят. Ты помнишь, как ты за мной ухлестывал, а? — Она снова сморщила губы, ожидающе глядя на него.
Яблоков оглядел ее. Как девочка, точно, как девочка… Попытка не пытка, решился он:
— Мужчину воспоминания не кормят. Мужчине топливо нужно постоянное… — Он помолчал, выжидательно глядя ей в глаза, она не отвечала, и он сказал: — Пойдем, посидим у меня? Повспоминаем, — он выделил это слово.
Женщина снова не ответила. Стояла и смотрела на него и все так же морщила, собирала весело гузкой губы.
— Н-ну? — взял ее за руку, привлек к себе Яблоков.
Женщина не отстранилась.
— А телефон у тебя есть? — спросила она затем. Так, будто он пригласил ее позвонить и она шла к нему только из-за звонка.
— Польский, красный, — сказал Яблоков. — Устроит?
— Если красный, то да, — сказала женщина.
Яблоков снова усмехнулся про себя: тертая бабенка.
От метро до его дома было минут десять. Пуржило, секло лицо колким февральским снегом, пустой почти чемодан казался тяжелым, и Яблоков пожалел, что позвал женщину. Так, не очень того желая, да вообще не желая, механически, попытка не пытка… ну, а сейчас что уж делать. Не отсылать же обратно. «А, — решил он, — буду, как без нее. Обидится — черт с ней!..»
Женщина, раздеваясь, с интересом и любопытством оглядывалась, Яблоков не помогал ей, сходил в комнату, на кухню — включил везде свет, повел рукой:
— Располагайся, мадам, где хочешь. Хочешь — пластинки покрути, вон у меня стерео, рядом с баром. А я сегодня устал, как скотина, я в ванну ушел.
Он пробыл в ванной столько, сколько ему требовалось. Налил в ванну воду, сидел, отмокал, потом, не торопясь, стоял под душем, поворачивался грудью, спиной, покряхтывал от удовольствия… минут сорок пробыл. Музыки за дверью никакой не слышалось, и он подумал, что, наверно, ушла.
