Леонид Гартунг - Повести и рассказы
— Вот сюрприз…
Снова мчались узкой лесной дорогой.
Впереди газика мелькнул долговязый, тощий заяц. Ринулся вдоль расчищенной грейдером дороги, потом испуганно метнулся в сторону на снежный освещенный солнцем гребень и скрылся.
«Заяц дорогу перебежал — к недоброму», — подумала Юлька. И неожиданно громко расхохоталась.
— Ты с чего? — спросила Варя.
— Я представляю — приду к Вадиму Николаевичу в гостиницу вот с этаким синячищем. Хороша, нечего сказать…
Варя тоже рассмеялась.
Шофер оглянулся.
— Вот это другое дело. А то как на поминках.
Машина вырвалась на тракт. Шофер прибавил газ. Стрелка спидометра прыгнула за цифру 100. Варя подалась вперед, прищурив глаза, и вся напряглась. Хотелось крикнуть шоферу: «Еще, еще!» Первый раз в жизни она испытывала такое наслаждение от быстрой езды.
РАССКАЗЫ
В ГЛУХОМ ПЕРЕУЛКЕ
Гуня Ракитина приехала в город с последним автобусом. Игорь хотел проводить ее до дома, но у аптеки девушка твердо заявила, что дальше пойдет одна. Была она худенькая, с выдающимися ключицами, легкая, как травинка, с большими глазами цвета очень крепкого чая.
Он спросил, не страшно ли ей идти одной. Груня засмеялась, поправила ремни рюкзака, быстро повернулась на каблучках и ушла не оглядываясь. В левой руке девушка несла букет полевых цветов, правой энергично помахивала в такт шагам. В темноте, слабо разбавленной светом редких фонарей, она шла быстро и уверенно.
Улица сбегала круто вниз, к реке. Вот и Глухой переулок в низине, у самой дамбы, и дом — низкорослый, коренастый, чуть покачнувшийся. Ставни с железными сквозными болтами плотно закрывали окна, и от этого он выглядел молчаливым, упрямым. По зубчатому верху забора угрожающе извивалась колючая проволока. Против окон, под березами, торчали два столбика от скамеечки. Прежде была и доска, но в прошлом году отец оторвал ее и унес во двор, чтоб под окнами ночами не ворковали влюбленные. Дочь подросла — нельзя.
Груня присела на столбик, помедлила устало, задумчиво. Из письма она знала, что мама в больнице, из-за ставней доносилось лишь сухое покашливание отца. Входить в дом не хотелось.
Над городом горели голубыми огнями звезды. Девушка улыбнулась им, как милым знакомым. Как все огромно и прекрасно там, в небе! В океане вселенной пылают и кипят чужие миры. Где-то в созвездии Лебедя стремительно мчатся навстречу друг другу галактики. В ледяном пространстве вселенной, пронизанном космическими лучами, блуждают опаленные катастрофами астероиды — острые осколки погибших планет. А эта белая, как снег, Луна только кажется мертвой — под ее голубыми морщинами затаилась неостывшая лава и метеориты высоко и беззвучно вздымают пыль.
— Что ж, — вздохнула Груня, — сиди, не сиди…
Встала, сделала два шага к калитке, постучала в доски крепко сжатым кулачком. Тотчас же во дворе заскрежетало кольцо о проволоку, послышалось глуховатое бряцание больших когтей по выложенной кирпичом дорожке. Глухо, простуженно залаял Жулик. Груня почмокала губами, целуя воздух. Лай смолк.
В доме что-то шевельнулось, брякнуло. Отец не появлялся долго. Потом прошлепали домашние туфли, раздался глухой голос:
— Кто?
Заскрипел недовольно засов. Вышел отец с белым бритым черепом, придерживая старые обвислые брюки. Осведомился с отзвуком непонятной тревоги в голосе:
— Ты совсем?
Не слушая ответа, ушел в дом. Жулик, позванивая цепью, ткнулся мокрым носом в голые колени девушки, заскулил от восторга, коснулся горячим языком ее руки.
В доме пахло конопляным маслом и плохими духами. Груня отнесла рюкзак в свою комнату, шмыгнула в чулан за банкой для цветов. Чиркнула спичкой. Желтый свет вспыхнул и тут же погас. Груня успела заметить паутину с дремлющим пауком, никелированный руль старого отцовского велосипеда и еще что-то красное, незнакомое в углу. Зажгла еще спичку, глянула и обомлела: на кадке с отрубями, зажмурив глаза, сидела молочница Степанида в красном сарафане, рыжеволосая, губастая, с руками толстыми, как у борца.
Спичка выскользнула из пальцев. Виденье захлопнула тьма. Груня кинулась в коридорчик, оттуда стремглав в кухню. Зажала рот ладонью, чтобы сдержать рвущееся наружу дыхание.
Постояла на мягких, расслабленных от волнения ногах. Приблизилась к столу, приподняла за уголок салфетку, прикрывающую что-то. Под салфеткой темно-зеленая бутылка, две пустые рюмки. Одна опрокинутая, сухая. Другая, стоя на тонкой ножке, нагло подмигивала оранжевой капелькой на дне. Селедочная голова в длинном блюдце бессмысленно уставилась ржавым круглым глазом.
Девушка ушла к себе. Не зажигая света, сдернула через голову платье и кинулась в постель лицом вниз, как кидаются в реку.
Прислушалась. Во дворе крадучись скрипнула калитка. Жулик не залаял. Должно быть, это выбралась на улицу Стешка.
Что делать? Молиться? Нет, теперь, после этого лета, она не могла молиться, как прежде. Больше всего хотелось просто заплакать, но слез не было.
Девушка повернулась на спину, закинула руки за голову и стала смотреть не мигая на блеклый огонек лампадки. Он мерцал тускло, красным светом. «Как умирающая звезда», — подумала Груня.
2Двое в доме не спали. Каждый молча думал о своем.
В безрадостном Грунином детстве, когда была она бледной девочкой с ногами тонкими и длинными, как у цапли, был у нее свой заботливый и незлобивый бог. Он был похож на Деда Мороза, осыпанного блестками, которого она видела в витрине игрушечного магазина. Бог этот поднимался вместе с Груней, помогал сплетать непокорные струйки волос в косички, поддерживал кривые буквы первоклассницы, когда они медленно, гуськом брели поперек тетради. У него она просила мелочь на порцию мороженого и жаловалась ему, когда болел ужаленный пчелой палец.
Потом из отцовских тяжелых и нескладных рассказов появился другой бог. Это был бог карающий — страшный и безжалостный, как палач. Груня узнала, что некогда, непонятно зачем, создал он мир: все, все — и деревья, и комаров, и быструю речку, и даже человека. Создал, а затем принялся наказывать и мучить людей — он ниспослал им язвы, чуму, молнии, наводнения, пожары и войны, запугивал их угрозами вечных мук. Он представлялся Груне гигантским пауком, живущим в серых тучах, он ненавидел смех, веселье, цветы, солнце. Иглистыми холодными глазами он всматривался в мир, чтобы, улучив момент, проворно протянуть лапы к согрешившему, схватить, замучить, Об этом боге не хотелось думать.
Еще позже Груня открыла, что у мамы, молчаливой, с пугливыми глазами мамы, тоже есть свой, но красивый и жалостливый бог. Он носил терновый венец, из-под которого сочились капли крови, и говорил тихим, похожим на мамин, голосом. Он не наказывал, не карал, а только утешал, уговаривал и никому не умел помочь. Это был слабый бог. Очень слабый. Он даже позволил злым людям убить себя. Позволил, потому что не смел ослушаться того, другого, отцовского бога.
Мама повесила икону Христа над Груниной кроватью. Сын божий… Рот его на стеариново-бледном лице похож был на цветок увядшей гвоздики. Казалось, он раскрывал лепестки губ и шептал еле слышно:
— Терпи…
Этот шепот прокрадывался в душу вместе с несмелой материнской лаской, как сладкий сон.
«Терпи», — думала Груня и чуткими глазами всматривалась в людей. В ту пору мир представлялся ей совсем небольшим, и половину его заслоняла грузная спина отца.
Прокоп Матвеевич работал тогда где-то, что в семье называли Кожмехом. Он чем-то заведовал, уходил из дома рано утром, возвращался в потемках. Зимой ходил в высоких валенках, в заячьей душегрейке, которую надевал под барчатку, в желтой шапке из собачьего меха с длинными, спускавшимися до пояса ушами, похожими на два телячьих хвоста.
Летом отец облачался в парусиновый пиджак, в ярко начищенные хромовые сапоги, на голову надвигал фуражку с твердым лакированным козырьком. Когда он, возвращаясь домой, снимал ее, на лбу оставался красный обруч.
Субботними вечерами к нему приходили два сослуживца, почему-то очень похожие друг на друга — оба розовые, светловолосые, оба одинаково пахнущие крепким, неистребимым запахом новых овчин. Вместе с отцом они усаживались за стол, в руках отца появлялись атласные карты, и, повинуясь неуловимым движениям его с виду неловких пальцев, они начинали порхать по столу, прихлопывая к скатерти маленькие ветерки.
Мать приносила на скользком эмалированном подносе отборные, величиной с мизинец, маринованные огурцы и графинчик с водкой, в котором плавали апельсиновые корки.
Играли долго. Отец сыпал поговорками, похихикивал и почему-то всегда выигрывал. Сослуживцы изумленно посмеивались:
![Аллэин Флаер - Веревки и цепи. Часть первая - Веревки. [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
