Филип Рот - Людское клеймо
— У вас нет сына?
— Нет.
— И женаты не были?
На этот вопрос он не ответил сразу. Сначала посмотрел на меня — запеленговал, как будто от меня исходил сигнал, подобный радиосигналу от двух попавших в беду вертолетчиков. Посмотрел, но не ответил. Знает, подумал я. Знает, что я был на похоронах Фауни. Кто-то сказал ему, что видел там "писателя". Каким, интересно, писателем он меня считает? Автором книг о преступлениях вроде того, что он совершил? Автором книг об убийствах и убийцах?
Обречен, — проговорил он наконец, опять уставившись в лунку и мелко подергивая удилищем. — Брак был обречен. После Вьетнама слишком много у меня было злости и обиды. У меня ПТС нашли — посттравматический стресс. Так врачи сказали. Вернулся — никого знать не хотел. В цивилизованную жизнь никак войти не получалось. Так долго был на войне, что гляжу и ни в чем не вижу смысла. Носить чистую одежду, здороваться, улыбаться, в гости друг к другу ходить, на машинах культурно ездить — не мог я в это войти. Не знал, как с людьми разговаривать, не знал, как "здрасте" сказать. Надолго отключился. Садился в машину, гонял вокруг без толку, в лес заходил, бродил по лесу — чудные дела. Я и от себя-то самого отключился. Ни черта не понимал, что со мной творится. Приятели мне звонят — я не отзваниваю. Они боялись, что я убьюсь на машине, боялись, что...
[169] Я перебил его.
— Почему они боялись, что вы убьетесь на машине?
— Пил потому что. Пьяный садился за руль.
— Дорожные происшествия были?
— Он улыбнулся. Не стал брать паузу и пришпиливать меня к месту взглядом. Не стал принимать угрожающий вид. Не вскочил, не схватил меня за горло. Легкая добродушная улыбка — я и не думал, что она есть в его арсенале. Пожал плечами с нарочитой беззаботностью:
— Экий вы мне вопросик. Да не знал я, что со мной творится, понимаете вы? Происшествия? Да случись что, я и не почувствовал бы. Может, и не было. У меня нашли посттравматический стресс, так врачи это называют. Значит, к тебе в подсознание то и дело лезет всякая дрянь вроде того, что ты опять во Вьетнаме, опять воюешь. А я ведь без образования, я и не понимал даже этого. Люди на меня злились за всякое, а сами понятия не имели, что со мной творится, и я тоже понятия не имел — вот оно как было. У меня нет образованных друзей, таких, которые в этом разбираются. У меня не друзья, а дерьмо. Точно вам говорю, не друзья, а самое настоящее стопроцентное дерьмо, слово даю. — Опять пожал плечами. Что, хочет произвести комический эффект? Да нет, скорее уж выглядеть этаким зловеще-бесшабашным. — Ну и как мне быть прикажете? — спросил он с ноткой беспомощности.
Развлекается. Играет со мной. Потому что знает, что я знаю. Вот мы встретились, вот мы одни на этих холмах, и я знаю, и он знает, что я знаю. И бур знает. В его стальном винтовом лезвии заключено "знанье все и все, что надо знать"{57}.
— Как вы узнали, что у вас ПТС?
— От одной врачихи цветной в ветеранской больнице. Извиняюсь, от афроамериканки. От очень умной молодой афроамериканки. У нее диплом магистра. У вас есть диплом магистра?
— Нет, — сказал я.
— Ну вот, а у нее есть, и от нее-то я и узнал, что у меня такое. А то и посейчас бы не знал. Вот когда я начал понимать, что со мной творится. Она мне объяснила. И я не один такой. Не воображайте, что я один. Тысячи и тысячи переживали то же самое. Тысячи и тысячи просыпались посреди ночи и думали, что они опять во Вьетнаме. Тысячи и тысячи не отвечали на звонки друзей. Тысячи и тысячи мучились из-за поганых снов. Я про все про это рассказал афроамериканочке, и она поняла, что со мной такое. Диплом магистра ведь не зря дают, вот она и объяснила, как все это лезет ко мне в подсознание, и то же самое у тысяч и тысяч таких, как я. Подсознание — над ним ведь никакого контроля нет. Это как правительство. Это и есть правительство. Снова и снова правительство, оно самое. Заставляет тебя делать то, чего ты не хочешь делать. Тысячи и тысячи женятся, и брак у них обречен, потому что в подсознании сидит злость и обида из-за Вьетнама. Она все мне разобъяснила. Из Вьетнама меня хоп — на Филиппины на С-41, на военном самолете, потом оттуда на "Уорлд эйруэйз" на базу Тревис, там тебе двести долларов в зубы, и вали домой. Так что от Вьетнама до дома получилось дня три, около того. Вот ты и опять внутри цивилизации. И ты обречен. И жена твоя об[170]речена, пусть даже и десять лет прошло. Обречена, а в чем, спрашивается, она виновата? Да ни в чем.
— И что, до сих пор у вас ПТС?
— Я же вот все один да один, примечаете? Зачем, по-вашему, я сюда пришел?
— Но пьяный за руль больше не садитесь, — услышал я свой голос. — Дорожных происшествий больше не случается.
— Не было никаких происшествий. Я же вам сказал. Вы слушаете, нет? Если что было, я про то не знаю.
— И брак был обречен.
— Это да. Моя вина. На сто процентов. Она была очень славная. Ничего мне плохого не сделала. Всё я. Только я. Разве она такого мужа заслуживала?
— Что с ней произошло? — спросил я.
— Он покачал головой. Вздохнул, печально пожал плечами — спектакль, нарочито явный спектакль.
— Понятия не имею. Сбежала, так я ее напугал. До чертиков напугал. Я ее никогда не забуду, где бы она сейчас ни была. Совсем безвинная.
— Детей, значит, нет?
— Нет. А у вас?
— Нет.
— Женаты?
— Был, теперь нет, — ответил я.
— Ну, мы с вами два сапога пара. Свободны как ветер. Книги-то какие пишете? Детективы?
— Нет, я бы не сказал.
— Истории из жизни?
— Вроде того.
— Про что? Про любовь? — спросил он, улыбаясь. — Надеюсь, что не порнография. — Он сделал вид, что ему даже вообразить такое неприятно. — Я очень надеюсь, что наш местный писатель в доме Майка Дюму-шеля не тем занят, чтобы распространять порнографию.
— Я пишу о людях вроде вас, — сказал я.
— Да неужто?
— Да. О таких же людях. Об их проблемах.
— А название какой-нибудь книги можно узнать?
— "Людское клеймо".
— Занятно. Она есть в продаже?
— Пока нет. Еще не закончена.
— Я бы ее купил.
— Я вам пришлю. Как ваша фамилия?
— Фарли. Лес Фарли. Да, пришлите, пожалуйста. Как закончите, пришлите через городской гараж: "Городской гараж, дорога номер 6, Лесу Фарли".
— Опять меня подстрекает, подначивает, как и всех вообще — себя, своих друзей.
— Наш местный писатель, — сказал он со смешком. — Сам прочту и парням дам почитать.
— Он не столько смеялся в голос, сколько покусывал Наживку хохота, подкрадывался к нему и ходил вокруг да около, не запуская в него зубы по-настоящему. Поблизости от крючка, на который насажено опасное веселье. Но глотать не глотает.
[171] — Надеюсь, вам понравится, — сказал я.
Я не мог в этот момент просто повернуться и уйти. Только не сейчас, не на этой ноте: ведь он начал по чуточке раскрываться, отказываться от эмоционального инкогнито, и это сулило возможность заглянуть в его внутренний мир еще немного дальше.
— А каким вы были до армии? — спросил я.
— Это вам для книжки нужно?
— Да. Угадали. — Тут не кто иной, как я, разразился громким смехом. И неожиданно для себя с глупым грубоватым вызовом добавил: — Это всё мне для книжки нужно.
Теперь и он засмеялся более развязно. Не озеро, а психушка какая-то.
— Вы раньше были общительный парень?
— Да, — ответил он. — Был когда-то.
— От людей не бегали?
— Нет.
— Любили поразвлечься в компании?
— Да. Куча друзей. Быстрая езда. Ну и всякое такое, вы понимаете. Вкалывал, конечно. Но в свободное время — само собой.
— А теперь что, все вьетнамские ветераны занимаются подледным ловом?
— Не знаю.
Опять эта смеховая поклевка. Ему легче, подумал я, кого-нибудь убить, чем отпустить вожжи и развеселиться по-настоящему.
— Я не так уж давно, — сказал он, — начал зимой удить. Когда жена от меня ушла. Я снял домишко в лесу, на Стрекозином пруду. В лесу, у самой воды, на Стрекозином — так этот пруд называется. Летом я ловлю всю жизнь, но зимой раньше никогда. Мне всегда казалось — холодно, ну вы понимаете. Когда я первую зиму жил на пруду, я был сам не свой — все ПТС этот чертов, — и я смотрел на одного рыбака, который выходил на лед ловить. Пару раз на него посмотрел, а потом оделся потеплее и пошел к нему. Он кучу рыбы в тот день наловил — желтый окунь, форель, все что хочешь. Ну я и увидел, что зимняя рыбалка не хуже летней, а то и лучше. Только надо одеваться как следует и снасть иметь подходящую. Я поехал в магазин и купил бур, отличный бур, — сказал он с ударением, — удилище, приманки всякие. Сотни разных приманок есть в продаже. Сотни сортов и видов. Все размеры, какие хочешь. Сверлишь во льду лунку, опускаешь туда свою любимую приманку и шевелишь вот так рукой — вверх-вниз, вверх-вниз. Потому что там у них темно подо льдом. Очень темно, — повторил он и в первый раз за весь разговор посмотрел на меня почти открыто, почти без маски, почти без двуличия. В голосе появилась недобрая ледяная звучность: — Тьма-тьмущая. — Ледяная, повергающая в дрожь звучность, не оставляющая никаких сомнений насчет причин гибели Коулмена. — Так что если какой проблеск, — добавил он, — рыба реагирует. Она приспосабливается к темноте.
