Айрис Мердок - Дитя слова
— Я рада, что вы не заговорили с ним, — сказала она. — Я хотела, чтобы сначала мы с вами встретились.
— Так я что же, должен снова встретиться с ним?
— Да. Еще раз. Вы знаете, как ни странно, но сегодня утром он почувствовал себя гораздо лучше, был много спокойнее.
Заслуга Кристел. Кто читал мне лекции о «простоте»? Кристел. Вот Ганнер и познал благо этой простоты.
— Я должен написать ему и предложить встретиться?
— Нет. Он сам напишет вам.
Молчание. И это все? Мы дошли до конца причала, где господствовал холод и из кромешной тьмы летело на нас несколько крошечных снежинок. Снежная пелена закрыла звезды, даже великое зарево Лондона — все было накрыто ею, и мы были одни. Снежинки бриллиантами горели на черной шапочке Китти, даже при сумеречном свете видно было, что лицо ее раскраснелось от мороза. Я судорожно подыскивал слова, которые могли бы удержать ее — еще на две минуты, хотя бы на минуту.
— А что же мне делать, когда я снова увижу его? Я хочу сказать — вы можете мне что-то посоветовать?
— Я думаю, вы сами поймете, что надо делать. Скажите, что в последний раз было не так?
— Когда мы в последний раз с ним виделись? Но вы же сами все слышали!
— Да, но я хочу, чтобы вы сами мне рассказали, что было не так.
— Все было не так. Он был слишком холоден, я — слишком оборонялся. Он сказал, что относится к этому как к своего рода технической проблеме. Я замолчал. Мы так и не поговорили по-человечески.
— Вот именно. А вы должны встретиться и поговорить по-человечески, верно?
— Я попытаюсь. Не так легко найти слова…
— Если вы только начнете, так сказать, заведете его, слова сами хлынут потоком — так всегда бывает, когда он говорит со мной. Обещаю, что на этот раз не буду подслушивать.
— Отлично. Я бы предпочел, чтобы вы не подслушивали. Я намеревался сказать ему, как мне жаль, что так все получилось, или что-то в этом роде, но он столько наговорил всякой интеллектуальщины, что такие примитивные простые слова показались мне неуместными.
— Да, да, совершенно верно, вы абсолютно правы, но как раз этот его интеллектуализм и надо разбить. Ганнер столько думал о случившемся, так долго обсуждал это с разными психоаналитиками, что получилось нечто огромное, застывшее.
— Понимаю. Но если он готов встретиться со мной снова, это хороший признак, верно? И вы говорите, что, как вам показалось, ему стало лучше. Конечно, я попытаюсь, если потребуется, еще и еще. Всю жизнь буду пытаться, если вы того хотите, если я смогу видеть вас.
— Этого не потребуется, — сказала Китти. — Я думаю, вполне будет достаточно еще одной встречи.
— Я, конечно, вовсе не собираюсь устанавливать дружбу с ним — это, естественно, было бы невозможно.
Снова молчание. Снег. Я чувствовал в ней какую-то заторможенность, словно она ждала, чтобы я помог ей кончить наш разговор. Я страшно не хотел оканчивать его, но чисто автоматически, не справившись с нервами, вдруг выпалил:
— Ну, это все?
— Да, по-моему, все. Ганнер напишет вам. Я вам так благодарна.
— Не за что. Это я вам благодарен.
Мы оба стояли неподвижно, словно застыв. Я ждал, когда она двинется с места, начнет удаляться. Я чувствовал, что это мой последний шанс в жизни. И я сказал:
— А я вас еще увижу? — Я не мог сдержать отчаяния, и оно прозвучало в вопросе.
Она молчала. И поскольку молчание затягивалось, а она продолжала стоять неподвижно, откуда-то, из глубин земли, в меня проникла божественная жестокая дрожь и поползла по всему телу. На секунду у меня так закружилась голова, что мне показалось, я сейчас упаду. Затем я положил руку на плечо Китти. Я почувствовал холодную, жесткую, припорошенную снегом поверхность — вот сейчас я пищу и чувствую эту ткань. Мы стояли неподвижно — поглощаемые, поглощенные.
И тут она не то вздохнула, не то застонала, словно у нее перехватило горло и она не могла слова произнести, — чудеснее общения не бывает. Китти сделала шаг, словно намереваясь уйти. Я повернулся одновременно с ней, схватил ее в объятия и прижал к себе. Ее лицо уперлось мне в плечо, и я снова услышал вздох. Мы стояли совсем тихо.
Я отпустил ее. Я сам чуть не рыдал. Дыхание с шумом вырывалось у меня из груди. Сердце так колотилось, что казалось, оно сейчас разорвется.
— Ох, Китти, Китти, я люблю вас.
— Хилари…
— Я люблю вас. Простите меня, ради Бога, простите, по я ничего не могу поделать. Я люблю вас. Я вас боготворю.
— Хилари… дорогой мой… — Она прильнула ко мне. Я обнял ее за плечи и поцеловал — сначала едва коснулся, затем медленно впился в нее губами. Не может быть, чтобы все это происходило на самом деле. Я целовал ее — открыл глаза и увидел ее усеянную блестками шапочку, темную массу ниспадающих из-под нее волос и дальше — пелену падающего снега. Мы снова оторвались друг от друга. Она рассеянно стянула шапочку с головы и тряхнула волосами, потом обратила на меня взгляд.
— Китти, я люблю вас, послушайте, я люблю вас. Я думал, что никогда не сумею это сказать. А вот смог. Я люблю вас. Теперь я могу умереть…
— Хилари, мне так жаль…
— Я знаю, что это безнадежно, я знаю, что это безумие, я знаю, что это плохо, я знаю, что я вам безразличен, — да и как может быть иначе, — но я благодарен вам даже за это, даже за сегодняшний вечер; даже если мы никогда больше не увидимся, сегодняшнего счастья мне хватит до конца моих дней. Я так рад, что вы существуете на свете, о Боже, о Китти, как чудесно просто произносить ваше имя, у меня такое чувство, что я сейчас упаду без сознания у ваших ног и умру, если бы я мог умереть сейчас, если бы я мог потонуть…
— Хилари, прошу вас…
— Хорошо, я перестану, я уйду, я знаю, что не существую для вас…
— Но вы существуете, существуете…
— Ох, Китти…
— Конечно, существуете. Мне было так жаль вас. Я столько лет о вас думала и думала, что мы никогда не встретимся, и потом вдруг вы очутились тут, и вы оказались таким — как бы это сказать — реальным, мне было так вас жаль, вы ведь тоже столько об этом думали, я имею в виду о прошлом, и столько выстрадали, и вы оказались таким открытым и таким беспомощным, совсем, как дитя, так что я невольно…
— Что — невольно, Китти?
— Вы стали мне дороги, и я захотела… Ох, мне так не хочется причинять вам боль. Мне хочется сделать так, чтобы вам было хорошо, чтобы вас больше не преследовали кошмары…
— А вы это и делаете. Ох, Китти, Китти, спасибо, вы пожалели меня, спасибо…
Мы стояли, беспомощно свесив руки, и смотрели друг на друга, ошарашенные этим внезапно происшедшим чудом. Я задыхался от волнения и радости, — дыхание облачками вылетало в холодный воздух, — и вдруг почувствовал, что на волосах у меня, на бровях, на ресницах лежит снег.
— Я не знаю, что это значит, — сказала она. — Простите меня…
— Не говорите так… вы такая… такая великодушная… такая добрая…
— Я должна теперь вас покинуть. Мне не следовало… Ох, милый мой, милый Хилари…
— Но я ведь увижу вас еще, верно, я должен вас увидеть. Ну разрешите мне снова увидеть вас…
— Я напишу вам…
— Вы сердитесь на меня? Мне так жаль, что я… я просто не мог с собой совладать…
— Я не сержусь. Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог… Мне надо идти…
— Но мы еще увидимся?
— Я напишу…
— Ох, Китти, я так счастлив… Даже если мир сейчас рухнет, я все равно буду счастлив…
— Это не может так кончиться, — сказала она. — В общем, все у вас должно быть в порядке, должно. Да благословит вас Бог. Спокойной ночи.
И она ушла. Какое-то время я стоял неподвижно и вдруг застонал от восторга и муки. А потом опустился в снег на колени и закрыл руками лицо.
Было пять минут девятого, и я находился у Импайеттов, как всегда в это время по четвергам. Мы сидели в гостиной. Кроме меня были Лора и Фредди. А также Кристофер.
Не помню, как я ушел с набережной Челси. Очнулся я уже на Кингс-роуд — я шагал очень быстро, прокладывая себе путь между людьми, лицо у меня сияло. Человек всегда чувствует, когда лицо у него расплывается от радости, разглаживается. У меня было такое ощущение, точно кожа на лице у меня растянулась, как блин, черты исчезли — осталось одно сияние. Конечно, все это ужасно, конечно, мучительно, конечно, вполне может получиться, что мы никогда больше не встретимся. Но я целовал ее. Я сказал, что люблю ее. Я слышал, как она произносила мое имя и говорила, что я дорог ей. Конечно, это из чистой жалости и склонности романтизировать, свойственной не обремененной заботами женщине. Но в словах ее звучало столько доброты, и она разрешила мне поцеловать себя и не сказала, что мы никогда больше не увидимся.
Я дошел до станции Слоан-сквер, взял билет за пять пенсов, спустился на платформу, от которой отходили поезда в западном направлении, и зашел в бар. Заказал джину. Сел. У меня было такое чувство, словно я получил в дар саму истину, пробный камень истины, который мне вручили просто и без оговорок. И, однако, то, что мне вручили, никогда не останется у меня. Мне не хотелось думать сейчас об этом, пока еще не хотелось, — хотелось просто насладиться моим новым достоянием в сияющем безмятежном настоящем. Но через некоторое время я осознал — и напомнила мне об этом та часть моего мозга, которая работала автоматически, следуя установившимся привычкам, — что сегодня четверг, а когда ты находишься в состоянии незамутненной безотчетной радости, лучше всего быть среди людей и что, следовательно, мне надлежит отправиться, как всегда, на ужин к Импайеттам.
