Филипп Майер - Сын
Мы собирали своих покойников, когда вдруг поднялся на ноги МакДауэлл, которого мы считали убитым. Обломком камня ему заехало по башке, но, очухавшись, он даже мог ехать верхом. Я перевязал ногу – еще раз подивишись, каким чудом стрела обошла артерию, – и помог погрузить пять мертвых тел. Трупы отвезли в Форт Литон, где их закопали.
Наутро трое из четырех оставшихся рейнджеров – Мэрфи, Данхем и Уошберн – вернули свои значки Лайонсу.
– Лошади дикарей нам ни к чему, – заявил Уошберн. – Мы хотим оставить себе оружие, скальпы и все такое.
– Берите, – коротко бросил Лайонс.
– Зассал? – не удержался я. Этот косой придурок родом из Восточного Техаса во время схватки держался в ста ярдах позади.
– Маловато платят за такое, – проворчал он. – Даже для такого людоеда, как я. А Данхем с Хинсом Муди корешились с восьми лет, ты слыхал?
– Нет.
Данхем уже свалил; не понял, чем я-то виноват.
Трое дезертиров паковали свое барахло, остались только я, Лайонс и юный конокрад МакДауэлл. Он был славным парнем. Хорошо, что он остался. Стоя на бруствере, мы следили, как они скачут в сторону гор, пришпоривая своих пони.
– Ну что ж, – подвел итог Лайонс, – похоже, наша добыча удвоилась.
Остаток дня мы чистили оружие и чинили упряжь. Две из захваченных у команчей лошадей имели клеймо армии Соединенных Штатов; мы обменяли их у Эда Холла, а он позже сможет продать их в Мексике. Мне достался красавец рыжий мерин, которого я после проиграл в карты.
– Сколько их сбежало, как думаете? – поинтересовался Эд Холл.
– Двое.
– Парни, вы уверены, что не хотите задержаться подольше?
– Не тревожься, – успокоил я. – Пригласи их поужинать перед жерлом твоей пушки.
– Не думаю, – хохотнул он, – что они попадутся на эту удочку дважды.
Пушка вообще-то принадлежала не ему. Это была пушка Бена Литона. Сам Литон умер несколько лет назад, и Холл женился на его вдове, но сравняться с покойным никак не мог. Литон был выдающимся охотником за скальпами, и я всегда подозревал, что именно он командовал отрядом, который едва не поймал нас с Тошавеем. Знаменит он был тем, что пригласил на обед индейцев, а во время пиршества выскользнул из комнаты и пальнул из пушки, которую заранее спрятал за занавеской. Залп разнес в пыль и столовую, и ничего не подозревавших индейцев. С тех пор никто не уводил его лошадей.
Утром мы обнаружили МакДауэлла мертвым.
– Я проклят, – признался Лайонс.
– Ну, МакДауэлл проклят сильнее, чем ты. – Мне было не до его покаяний. Ногу дергало, я ночь не спал, жутко устал, а тут надо копать еще одну могилу.
– Ошибаешься. Всегда так: вокруг люди гибнут, а у меня ни царапины.
– Со мной та же история.
– За те шесть месяцев, что мы знакомы, в тебя дважды попадали стрелы.
– Но не серьезно.
– И все равно. Это, черт побери, большая разница.
У меня не было сил объяснять, что нет тут никакой разницы. Лайонс ушел из рейнджеров за год то того, как мы вступили в Конфедерацию. Позже он перебрался в Нью-Мексико, где и погиб, несмотря на все свое везение и отличное здоровье.
Продав лошадей, захваченное оружие и седла в Остине, мы с Лайонсом поделили деньги, и он пустился в новый рейд к границе, а я прибарахлился: новая рубаха, брюки и шляпа. Отложил на время оружие и направился к судье вернуть долг за коня и револьвер, которые он вручил мне два года назад. Денег судья не взял, но очень мне обрадовался, сказал, что я выгляжу как нормальный белый человек. Я обедал вместе с его женой и тремя дочками, и они были просто счастливы вновь меня увидеть, и, надо сказать, даже жена его отнеслась ко мне гораздо теплее.
– Я знала, что это пойдет тебе на пользу, – сказала она. – Поможет стать более цивилизованным.
Я не стал сообщать, что все это время занимался примерно тем же, чем у индейцев. Старшая дочь строила мне глазки, и оно бы ничего, да только настропалило меня на определенный лад, и я за несколько дней спустил все свои сбережения.
Город мне был не по зубам. Сплошные бродяги и бездельники, сутенеры и бандиты. «Дерринджер» пришлось отдать за дюжину доз каломеля[118], который я вливал с двух концов, потому как решил, что подцепил сифилис. Один из кольтов я заложил и снял на эти деньги самую дешевую комнату, дожидаясь нового набора в Отряд Избранных.
Этот человек отыскал меня в меблированных комнатах. Протянул кожаную сумку, словно доставил давно ожидаемый пакет. Сумку я взял, но открывать сразу не стал, сунулся к заднему карману, потом вспомнил, что продал «дерринджер». Человек с четырехдневной щетиной, в мятой шляпе, надвинутой на самые глаза, напоминал помощника гробовщика.
– Я тут встречался с Шером Уошберном, – начал он. – Он проговорился, что воевал вместе с тобой, имя мне показалось знакомым. Потом вспомнил, что записывал его.
Я недоуменно уставился на него.
– Твой папа только о тебе и говорил. Мы все про тебя знали.
– Ты сам кто такой?
– Я приехал из Накадоча. Пробую там хозяйствовать, но эту штуку я долго хранил для тебя.
В сумке лежала рубаха из скальпов. Дюжины скальпов, некоторые с волосами, другие лысые, аккуратно сшитые. Кожа довольно темная.
– Это все инхуны, – пояснил он. – Можешь быть уверен: примерно половину из них мы с твоим отцом обрабатывали вместе.
Я расправил рубаху; мягкая, очень аккуратно сделанная, и я вспомнил Тошавея, у которого тоже была такая рубаха. В ней я его и похоронил.
– Могу я чем-то отблагодарить?
– Не, не надо. – Он мотнул головой, собрался было сплюнуть, но сдержался.
– Пошли пройдемся, – предложил я.
Мы вышли на окраину города.
– Ты же знаешь, он бросился тогда в погоню? Всегда очень переживал, хотел, чтобы ты это знал. Они добрались до самого Льяно, прежде чем окончательно потеряли след.
– Угу, – хмыкнул я.
– Да, он старался изо всех сил.
Мы стояли над рекой, говорить было не о чем. Лодочники, мерно двигая шестами, везли грузы для поселенцев выше по реке. Я предложил ему кусок табаку, он откусил, сунул за щеку.
– Твой отец был особенный, – сказал он. – Индейцев чуял прямо как волк.
– Что с ним случилось?
– Помню, на площади возле Конгресса – в одно ухо парни из салуна орут, а в другом улюлюканье аборигенов слышно. Домов тридцать или сорок тут стояло. А сейчас погляди. – Он оглянулся на город, где жили тысячи людей. А ниже по реке паромщик заколачивал сумасшедшие деньги.
– Что с ним случилось? – повторил я.
Мужчина молчал, и я представил, как отец возвращается домой, видит жену и дочь, как потом мчится в погоню. Я смотрел на воду и чувствовал, как она растворяет и уносит прочь мой страх и злость.
А тот человек, он просто стоял рядом. И так мне и не ответил.
Сорок один
Дж. А. Маккаллоу
Она не одна, в комнате кто-то есть, и этот человек виноват в ее нынешнем состоянии. Я проживаю собственную смерть. Она позволила себе продолжить грезить. Холодно. Старый пруд. Но сознание, удивилась она, сознание остается, это грандиозное открытие, мы все связаны, связаны подземными корнями. Нужно только дотянуться. Огромный муравейник.
Она чувствовала себя ребенком. Сознание – это… это же просто душа. Тело исчезало, постепенно съеживалось, растворялось, а душа росла, росла, пока тело уже не могло больше вместить ее. Воздвигнете вы пирамиду, или склеп, или мавзолей – неважно, тело все равно исчезнет; они были правы, все они были правы – и это самая страшная ошибка в ее жизни. Ты должна очнуться.
Она открыла глаза, но вместо комнаты вокруг расстилалась зеленая равнина до горизонта, а прямо перед ней в облаках парил огромный каньон. Это не мои воспоминания, догадалась она, они принадлежат другому человеку. Койот крадется вдоль канавы; звуки, запахи – как наяву; ворота, запереть, человек стреляет из ружья.
Она распахнула глаза, возвращаясь в комнату, пересчитала стулья, столы, шкафы; угольки в камине, она в доме на Ривер-Оукс. У окна стоит Хэнк. Злится из-за детей. Нет, из-за телевизора. Президента застрелили, его жена взбирается ногами на сиденье.
– Г. Л. чертов Хант[119], – рычит Хэнк сквозь зубы. – Мы только что прикончили президента.
А вот и ее голос:
– Говорят, Освальд работал на русских.
Это тоже мираж, поняла она. Хэнк умер раньше Кеннеди. События в памяти перепутались.
Но Хэнку до этого нет дела.
– У Ханта тысяча человек, которые встречали президента в аэропорту с плакатами «ПРЕДАТЕЛЬ» и «ЯНКИ, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ». Через несколько часов его застрелили.
– Это не очевидно, – возразила она.
Огонь горит в камине, Хэнк смотрит в окно, но непонятно, что он там видит.
