Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
Молодому Адде нетрудно было заметить по хранимому шейхами угрюмому безмолвию чувство стыда, которое вызвало в них обращение вождя с юнцом как с ровней. И это ощущение они бы никогда не простили себе, если бы не их слепая фанатичная вера в мудрость своего главы и их сомнительная уверенность в том, что ошибаться он просто не может…
Адда вернулся к отведенному ему жилью, уселся скрестив ноги у входа. Обзирал горизонт со спокойствием, будто исполнял обряд, находясь в состоянии одержимости. Вечером его стали навещать с поздравлениями его сверстники — многие сблизились с ним духовно, не просто в связи с кровными узами, которые, как говорилось, связывали его и их прародительниц. К нему явились и девушки, чтобы выразить в песнях наболевшую грусть, тоску пустыни, подыгрывая ей скрюченным смычком на вечно одинокой и вечно печальной струне. С ними вместе пришла и Танад, она рассказала ему про свой танец минувшей ночью.
— Я обнаружила себя, — сказала она, — в туче пыли. Знаешь, такая черная пыль поднялась круговоротом, про нее старухи говорят, он как смерч непослушных детей уносит. Как вы ее у себя в племени называете? Мы ее зовем «джиннова кобылица». Захватило меня всю, я почувствовала, что тело — пучок соломы. Полетела в воздух, словно семечко, я почувствовала весь мой вес — не больше волосинки. Это что ли дервиши называют опьянением экстаза?
Она уже было заговорила стихами, и он был вынужден ее оборвать:
— Я не слагаю стихов. Я не слишком бойкий на красивые речи. Я… несчастный…
Она замолчала на мгновенье. Посмотрела на него пристально при ярком свете луны. И забормотала, повесив голову:
— Ты способен на гораздо большее, чем стихи, более тонкое, более красивое, чем сладкие речи. Если бы не твой разум, случилась бы стычка, пролилась бы кровь…
— Ты, правда, так думаешь?! Я никогда не считал, что в Сахаре существует что-либо более тонкое для слуха женщины, чем стихи или красноречие.
Она одарила его такой уверенностью, какой он никогда не испытывал перед женщиной. В ее словах и глазах он прочел такую надежду, какой его женщина никогда еще не удостаивала. Он заключил с ней безмолвный договор, это был взаимный обет, да еще на небесном наречии, в обсуждение деталей которого они бы окунулись навечно при встрече после того, как он исполнил до конца свою миссию… И когда он вернулся действительно, он обнаружил, спустя несколько месяцев, что она вышла замуж за одного разведенного из племени Урагон — говорили, что тот внезапно стал богатым, найдя золотой клад и выгодно продав его в Гадамесе еврейским торговцам, после чего развелся с прежней женой и привел в дом красотку — Танад фугасовскую.
Джим: Танад — третья
В тот год выпали ранние дожди на севере аль-Хамады.
Всадники разведки вернулись с возвышенностей и поклялись, что попробовали плодов трюфеля в трех его видах.
Адда и Хамиду в сопровождении нескольких пастухов отправились сгонять вместе верблюдов, чтобы вывести их на север пустыни.
Весна началась до окончания зимы. Растения зазеленели, и среди них — ранний аль-фасыс, кустарник, на корнях которого вырастают трюфели. На маленьких круглых пятачках земли, под которыми скрывались воды подземных источников, полопались плеши почвы и проклюнулись верхушки грибов из-под застарелого ила, возвещая их редкое рождение. В ущельях, спускающихся с возвышенностей, поднялись питательные сочные травы, вроде красного щавеля или сельдерея. А на равнинах заволновались танакфайт, полынь, а также некоторые ранние цветы пустыни. По благодатным вади разливался вовсю благоуханный аромат раннего испанского дрока. Птичьи перепевы раздавались по всей Сахаре, причем откуда-то прилетели многие птицы, ранее переселившиеся к югу. В первый же день по прибытии в этот райский сад Адда увидел трех журавлей. Двое из них слонялись без дела по одетому зеленью простору. Походка их выглядела величавой: длинные свои ноги они переставляли медленно, все их остроголовые, тонкошеие фигуры были нацелены на червей и шляпки грибов. Третий же взгромоздился на верхушку мертвого дерева, обзирая оттуда дугу горизонта, где кокетливо маячил мираж. Адда наблюдал за ними скрытно от своего приятеля, полностью поглощенного, как и другие пастухи, ловлей безрассудного верблюда с целью спустить его к стаду, уже собравшемуся на дне вади.
Ночами вокруг разложенных костров бродили волки и завывали плаксиво, словно на похоронах, однако, умудренные опытом пастухи знали, что это они радость свою выражают в предвкушении обильного и долгого сезона, полного будущих жертв. Тем временем мудрые пресмыкающиеся, особенно змеи, продолжали скрываться в своих норах, ибо звезды послали им предупреждение не слишком доверять переменчивому настроению климата в текущем году, они предпочитали укрытия до тех пор, пока не явится последний небесный знак ухода зимы и наступления весны и тепла.
Для счастливого Адды это была райская пора. Вокруг расцветал пропащий оазис, его затерянный Вау. Вечное его сокровище. Такой была Хамада в сезоны дождей. Юдоль ранней свежести. Земля первозданная, которую великий творец наделил всеми чертами в незапамятные для праотцев времена — жить и наслаждаться. Более того, Адда верил, чувствовал всей своей интуицией, что величие Его разливалось по всему пространству вокруг, устремленному в небеса зубцами горы Нафуса на севере и отважно блестевшему на юге пиками прочих гор, одетых голубыми чалмами. Он разостлал этот простор и освободил его от всяких тварей, не оставил ничего, кроме деревьев, трав и камней. А затем сердце Его дрогнуло, он ответил на мольбы и позволил первому из животных проникнуть в это сокровенное место. Это была невинная газель, увенчавшая своей красотой сочные травы, а деревья испанского дрока вокруг будто испили благодатный крови под землей и наполнили всю округу удивительным ароматом цветов. Его запах уловил представитель презренного люда, он взобрался на плоскогорье небесной Хамады из южной пустыни. Прогнал изящное животное, чтобы вершить на него охоту на бренной земле. Он породил его кровь, и тогда Хозяин величия наказал отступника, этот человек который первым вошел в рай, превратился в удивительное существо: нижняя половина его была телом газели, а голова — головой человека. Однако это не утолило вспышки гнева, которую вызвала в душе Творца агрессия человека. Он проклял его и заставил покинуть клочок земли обетованной, оставив за спиной те редкие дуновения — следы дыхания великого Творца, которые время от времени наполняют вечный покой аль-Хамады.
Жители Сахары передают из уст в уста повесть о том, как их прародители впервые наткнулись на их грешного предка с головой человека и телом газели и поняли, кто он, по ожерельям талисманов и кожаным амулетам, которые остались висеть на его шее, опускаясь временами до поверхности земли.
Всякий раз, как полнилась аль-Хамада осенними дождями и дождями зимними, чтобы вслед за ними явилась ранняя весна, Адда, находясь в этом райском уголке, чувствовал, будто приближается к небесным вратам и… может, в состоянии сказать, что способен говорить, как раньше не мог: говорить стихами!
Поэзия была его тайным тревожным голосом, его потребностью с самого детства, его целью до самой кончины. Однако он, как и всякий житель жестокой пустыни, ощущал поэзию, но не был в силах выразить ее символикой слов. Он осознавал ее внутри, но не был в состоянии произнести вслух. Стихи как спазм сдавливали горло и душу, но не желали излиться наружу, словно кость острая застревая в глотке и перекрывая дыхание. Он чувствовал, что его потребность в поэзии не была порождена желанием похвастаться способностью рифмовать перед своими сверстниками или выхватить ее неожиданно, как блестящее оружие, чтобы покорить им сердца невинных дев. Нет, он жаждал поэзии, чтобы покорить ею простор вокруг него и узнать, что скрывает в себе Сахара. Он искал в ней бога и свой утраченный оазис — Вау. Его никогда не покидало убеждение, что эти туманные символы, которыми набухает одна поэзия, когда-нибудь приоткроют завесу, чтобы он узрел тайну дождя, который в силах преобразить жестокую, голую, грязную землю, покрытую ковром щебня и гравия, превратить ее за несколько дней в зеленый райский сад. Он хотел воспеть красоту газели, чудо трюфеля на голом песке, райскую тишину, которую не опишешь словами и которую почему-то отказывается изобразить поэзия… Его охватывал спазм, он душил его, заставлял рыдать и биться в бессилии на безжалостных камнях, ранивших тело до крови и стаскивавших куда-то чалму, так что он временами обнаруживал, что остается с непокрытой головой. Если бы не его осторожность, что не позволяла ему покориться своим мучениям в уединении, люди наверняка бы решили, что он — дервиш или увечный калека. Он был в положении оскопленных, тех, что думают, будто избавились от желаний, но вдруг обнаружили, что страсть сжигает все тело, хлещет плетью нещадно и не находит себе выхода или отдушины, поскольку инструмент свой они потеряли. Да. Поэзия есть инструмент, средство, которым можно сорвать завесу и найти отдушину для переживаний…
