Аксель Сандемусе - Оборотень
Прошло года два, прежде чем мы со Свабергом встретились снова. Ничего особенного я не заметил в нем и на этот раз, правда, теперь у меня уже зародились определенные подозрения, потому что в его новой истории негодяем оказался другой врач. Сваберг сказал мне об этом мимоходом и сразу переменил тему разговора, но у меня появилось чувство, что он как-то внутренне напрягся. А может, мне только показалось, что в нем появилась какая-то неуверенность, не помню. Во всяком случае, после этой встречи я вспомнил, как кровожадно нападал на врачей Лев Толстой в «Крейцеровой сонате» и в «Анне Карениной», он называл их низкими людьми, нарочно выбравшими себе профессию, которая позволяла им видеть женщин голыми да еще брать за это деньги. Возможно, Толстому и в самом деле кое-что приоткрылось, если только он писал это не в сексуальной горячке. Наши болезни гнездятся не в верхней одежде, и даже не в брюках, и если Толстой в своем помрачении хотел что-то сказать, то, очевидно, что женщине подобает скорей умереть, чем лечиться у мужчины. Как тебе известно, гинекологов-женщин у нас нет, и это тоже как будто находится в противоречии с чувством стыда, которое следует защищать, даже если речь идет об анатомическом театре.
Словом, на этот раз Сваберг удивил меня. Как-то зимним вечером я встретил одного знакомого музыканта. Это было примерно в том году, когда мы с тобой познакомились. После концерта музыкант был во фраке и в теплом пальто с поднятым воротником. Из-за сильного ветра он не говорил, а кричал, снег вихрями кружился над мостовой. Музыкант пригласил меня к себе выпить и поговорить. Мы свернули в боковую улицу — там было потише — и прошли мимо подъезда, где, прижавшись к стене, стоял какой-то человек. Борясь с ветром, я мельком взглянул на его бледное лицо. Оно показалось мне странным, но погода не располагала к размышлениям. Через несколько минут мы были уже у музыканта.
Жена ждала его с бутербродами, мы немного выпили.
— Ты знаешь, Сваберг опять стоял в подъезде. В такую-то погоду! — сказал музыкант жене.
Она, не отвечая, пожала плечами.
— Сваберг? — переспросил я. — Так это был он? То-то он показался мне знакомым! А что с ним?
И тут я узнал всю историю. У Сваберга уже давно начали проявляться некоторые странности, но долго никто не понимал, что он просто сошел с ума. Он никого не задевал, и у посторонних не было повода, чтобы вмешаться. Жил Сваберг на той же улице, почти напротив того подъезда, откуда он вел свои наблюдения. Если кто-нибудь входил в подъезд, где была его квартира, он подходил поближе и смотрел на свои окна. Потом перебегал через улицу и взлетал по лестнице. Его жена жила как в аду, он постоянно обыскивал квартиру, надеясь обнаружить ее любовников. Много лет все верили, что жена обманывает его, только считали, что ему не стоило оповещать об этом всю улицу. Наиболее скептические и бывалые люди прибавляли также, что дыма без огня не бывает, хотя фру Сваберг всегда очень осторожно обращалась с огнем.
Я пришел к мысли, — продолжал Эрлинг, — что когда-то она ему изменила. И он придумал эти истории с врачами просто потому, что не мог носить все в себе, а потом это выплеснулось наружу. Не уверен, что он был по-настоящему сумасшедший. Ты же видела, к примеру, меня…
Однажды я рассказал про Сваберга одному психиатру. Он сказал:
— Можно подумать, что ты прочитал его историю болезни. В настоящее время он лежит у нас в клинике.
— С каким диагнозом?
— У него одна из душевных болезней, которые обычно сопровождаются бредовым состоянием. По-моему, это осложне-ниє после повреждения могза, определить которое мы не можем. Мы называем такие осложнения бредом на почве ревности.
— И толчок этому дала неверность его жены?
— Не обязательно. Изменяла она ему или нет, все было бы точно так же. Конечно, он бы обрадовался, если б когда-нибудь застал ее на месте преступления. Но вряд ли такое было, тогда ему не пришлось бы придумывать все эти истории с врачами. Я как лечащий врач говорил несколько раз с женой Сваберга. Она клянется, что ни разу ни один врач не вел себя с ней некорректно. Муж обвинял ее в том, что у нее была с ними связь. Иногда, правда, он говорил, будто врачи изнасиловали ее. Она утверждает, а теперь она может говорить, не опасаясь его, что все это чистый вымысел. К тому же у нее всегда было плохое здоровье и она вообще не интересовалась мужчинами. Но это еще больше распаляло Сваберга.
Я спросил, часто ли врачей подозревают в подобных злодеяниях. Он сказал — нет. Если кто-то и пытается обвинить в этом врача, такие поползновения, как правило, кончаются либо комично, либо ничем. Практикующие врачи, по его словам, вообще ничем не рискуют. Обычно таким обвинениям подвергаются специалисты. Может быть, само слово «специалист», «специальный» притягательно действует на больных, а может, им труднее сопротивляться своему бреду, когда их жен направляют к специалистам.
— Что ты хотел сказать этой историей? — спросила Фелисия. — И что ты сам думаешь о случае Сваберга?
— То, что я думаю, относится к ревности вообще. Фру Сваберг никогда не изменяла своему мужу, и я согласен с врачом, который сказал, что именно это больше всего и мучило Сваберга. Он был смертельно уязвлен, что ни один мужчина не хотел разделить с ним его жену. Он чувствовал себя униженным, но сам даже не подозревал об этом. Обида потихоньку бродила в нем. Он стал жертвой Оборотня. Ты спрашиваешь, что я хотел сказать этой историей, а я не умею этого объяснить. Но со временем тебе станет ясно. Может, не теперь, теперь и так всего слишком много, но со временем ты все поймешь. О таких вещах легче говорить с любимой женщиной, если уж ты вообще решился заговорить об этом.
Эрлинг почувствовал, что какие-то его слова насторожили Фелисию.
— У меня нет иллюзии, свойственной некоторым полуобразованным людям, будто я владею многими науками, — сказал он. — Я много читал, но беспорядочно и бессистемно. Мне недостает элементарных знаний. С психологом я еще мог бы потягаться, но не с психиатром. Однако, если ты хочешь знать мое мнение по поводу различных неврозов, психозов и того, что мы обычно называем душевными болезнями, я считаю, что все они появляются в результате тех или иных мозговых травм. Назвать их можно как угодно, значение имеет только степень этой травмы. Если мы назовем их душевными болезнями, то надо сказать, что лечению поддаются только те из них, которые возникли в результате какой-то болезни или физического насилия (о врожденном слабоумии здесь речь не идет). Остальные лечению не поддаются, в какой бы степени, слабой или сильной, они ни проявлялись. Они возникают в результате того, что человек оказался перед трудностями, о которые его сознание просто разбилось, и собрать разбитые части в единое целое уже невозможно. Этот ущерб невосполним. Эти люди будут нести свой крест до конца дней, и это знают все, даже те, кто уходит от психиатра по видимости здоровый. То, что случилось, лечению не поддается, у этих людей есть единственная возможность — начать жизнь сначала уже с измененным сознанием.
Нравится нам или нет, необходимо вернуться к взгляду на это, существовавшему в прежние времена: отчаявшийся человек может сам разбить свое сознание. Это совершенно верно. Нельзя считать, будто душевная болезнь таится в человеке, поджидая, когда сознание погаснет в нем от горя, ошибки, насилия, унижения или от мыслей и желаний, которые так пугают человека, что он предпочтет, чтобы его сознание погасло, чем посмотрит правде в глаза. Люди всегда знали, что мысль может и разбить, и исцелить мозг, на этом и зиждется один из методов, к которым прибегают вожди. Сложность, однако, кроется в том, что, если повредить мозг не удастся, человек может перерасти свое первоначальное «я» и уже как разумное существо стать опасным. Вред, который человек способен нанести себе собственными мыслями, можно разделить на три группы. Минимальный — мы сами констатируем его, когда успокаиваемся после того, что с нами случилось. Средний — для его определения нам нужна посторонняя помощь. И наконец, тяжелые случаи, лечение которых мы возлагаем на специалистов, помогающих человеку достичь состояния, которое позволит ему самостоятельно пройти свой путь до конца, то есть вернуться к свету или окончательно погрузиться во мрак.
К счастью, люди, справившиеся со своим несчастьем, получают от него больше, чем теряют. Их сознание обогащается и вырастает. В результате странного процесса поврежденное место мозга становится, так сказать, питательной средой, позволяющей человеку измениться, стать умнее, однако выздоровлением это назвать нельзя. Так уж устроены люди: на месте раны, полученной от ножа, вырастает новая, более прочная кожа.
Сохраняется лишь один признак болезни. Это меланхолия, она прекрасно существует и сохраняется при любом случае, при любом обогащенном сознании. Но пока в старых людях еще горит свет, жизнь, подаренная им природой, приносит им радость. Это видит каждый, кто хочет видеть. Не дает радости лишь то, что противно природе. Меланхолия — это цена, которую мы платим за глубину своего сознания и за то, что называем выздоровлением. Это признак старых душевных повреждений. Поэтому так тяжело видеть в меланхолии ребенка. Мы знаем: неприятности, ошибки, несчастья, разочарования могут оказаться столь тяжелыми, что изменят весь ход нашей жизни. Если же мы более или менее побеждаем их, мы становимся более значительными личностями, но вместе с тем и меланхоликами того или другого толка; часто меланхолия прикрывается юмором, а иногда вообще отказывается от прикрытия.
