Наталья Земскова - Детородный возраст
Маргарита чувствовала, как в нее возвращается жизнь, как она выздоравливает, как всё вокруг и в ней обретает смысл. Как постепенно всё выравнивается, становится на свои места, и страхи уползают в свои норы. Ей страшно захотелось спать, но спать было нельзя, и она попросила сварить кофе.
– Сейчас! – вскочил Кириллов и бросился к шкафам. – Ты у меня голодная, а я не предложил. Есть хлеб, оливки, сыр. Ты ешь оливки в это время суток?
Маргарита видела, как он взволнован и неловок, как плохо дается ему роль хозяина, но на помощь не спешила, наблюдая за его бестолково-суетливыми движениями и внутренне улыбаясь своему вдруг явленному превосходству. Превосходству возраста?
Закутавшись в мохнатый синий плед, она рассматривала древний, отлично сохранившийся паркет, высокие потолки, допотопный светлый комод, а заодно пыталась понять, как она здесь оказалась. Скользила взглядом по круглому столу на ножке, по этажерке с книгами, огромному трюмо и не могла отделаться от ощущения непонятно откуда возникшей ремарковской атмосферы. И дело было не в том, что главный герой «Трех товарищей» тоже работал в автомастерской и тоже жил в коммуналке, которая там называлась «пансион». Дело было, конечно, не в этом.
Но тут какая-то смутная тревога шевельнулась, скользнула, погасла, оставив легкий холодок. Пришлось ее прогнать беспечной фразой:
– Зачем тебе комод?
– В нем хранится плитка. Сейчас ее достану и сделаю яичницу.
– Не нужно. Только кофе, сыр. Не была в коммуналке лет двадцать.
– Вот здесь печенье, я сейчас.
Маргарита кивнула и закрыла глаза: они слипались от свинцовой тяжести, организм требовал отдыха, словно после длинного-предлинного утомительного перехода, который наконец кончился, но вот-вот начнется снова. «Только одну минуточку, – разрешила она себе, – совсем чуть-чуть». И куда-то провалилась.
Когда Кириллов вернулся, то чуть не выронил поднос: вполоборота отвернувшись к стене и положив под щеку руку, Маргарита безмятежно спала, и на ее лице было выражение такого покоя, что он опять ее не узнавал.
Немного потоптавшись и сделав несколько бессмысленных движений, он опустился в кресло у окна, достал было газету, но читать не мог и, сосредоточившись на трещинке в стене под потолком, устроился в своей любимой позе, закинув за голову руки и вскинув ногу на ногу.
Короткий питерский день угасал на глазах, еще немного – и он уже не видел Маргариту. Сизые расплывчатые пятна на диване стали казаться большой утомленной птицей со сложенными крыльями.
* * *Прошел час, или два, или пять – он совершенно потерялся во времени, запрещая себе двигаться и тревожить ее сон. Маргарита была на грани нервного истощения, в чем он уже не сомневался. Он запретил себе даже поворачиваться в ее сторону и зачем-то смотрел в окно, где были видны только коричневые, выцветшие, только для Петербурга характерные крыши на фоне клочковатых облаков, и те растворялись в темноте одна за другой. Когда, наконец, ни одной не осталось, он вдруг растерялся, не зная, что делать. Давно пришли соседки и громко хлопали дверями, отвечали на звонки, включали телевизоры и свистящие чайники. Квартира оживала и наполнялась звуками – она не просыпалась. Кто-то уронил сковородку так, что вздрогнули стены, – на диване никакого движения.
Скрючившись в своем кресле в одной позе, Кириллов сидел и боялся всего на свете одновременно: что она нездорова и это смертельно, что ее потеряют дома и поднимут на ноги весь город, и этот город вломится сюда. Или сама Маргарита проснется и испугается, что уже ночь, и не простит, что он ее не разбудил и тем самым поставил в сложное положение. Свой мобильник он оставил в прихожей и теперь пожалел об этом: какой-нибудь случайный звонок мог ее разбудить, и ситуация разрешилась бы сама собой.
Несколько раз он порывался встать и что-то предпринять, но прислушивался к ее дыханию и замирал вместе с ним. Потом он вспомнил про глубокие царапины у нее на лбу…
Промучившись еще какое-то время, он все-таки присел на диван и чуть тронул ее волосы. Она мгновенно открыла глаза и что-то спросила. Бормоча всевозможные извинения, он начал объяснять свой испуг и растерянность, но она только улыбнулась, взглянула на часы, которые показывали около восьми, и неопределенно пожала плечами: теперь, мол, уже всё равно. Потом задумалась, напрягаясь и что-то припоминая, посмотрела ему прямо в глаза:
– Ты говорил о времени. В машине. Когда мы ехали.
– Я? – непонимающе переспросил Кириллов и хотел было включить свет, но она остановила его:
– Ты сказал, что на ссоры нет времени.
– А… Я… Я имел в виду, жизнь коротка.
– Нет, ты говорил о чем-то… о конкретном.
Повисла разрастающаяся пауза. Чтобы как-то прервать ее, он попытался притянуть Маргариту к себе, но она легко вывернулась, отодвинулась подальше и смотрела выжидающе и строго – так, как часто смотрела на него до Италии. Кириллов всегда боялся и избегал этих прямых взглядов.
Он постарался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной и растерянной, потом взъерошил волосы и отвернулся:
– Да. Ты права, я говорил, конечно. Но, может, не сейчас? Поздно и… на сегодня хватит впечатлений.
Маргарита покачала головой, протянула руку, погладила его по щеке и бесшумно вздохнула:
– Нет, теперь.
Стараясь быть нарочито беспечным, он встал и медленно вернулся в свое кресло:
– Ну хорошо: теперь. Можно, я закурю?
– Ты куришь? – удивилась Маргарита.
– Нет. Почти. Но когда я волнуюсь…
– А ты волнуешься? Конечно же, кури. Ты у себя дома.
– Спасибо… Нет, курить не стану, не хочу. В общем, если в двух словах, то мне нужно уехать. То есть сейчас я уже не знаю, нужно мне это на самом деле или нет, но машина завертелась, и моего желания никто не спрашивает, так что правильнее будет сказать: я вынужден уехать, если только…
– Если что? – отозвалась, как эхо, Маргарита.
– Ну, если я не передумаю.
Опять повисла пауза, и стал отчетливо слышен шум дома, живущего собственной жизнью. Сквозь него проступал и шум улицы, но сила тишины, образовавшейся в комнате, казалось, гасила все звуки окружающего мира.
Маргарита пошевелилась и спросила из темноты:
– Надолго?
– Да, надолго, – выдохнул Кириллов.
– Куда же?
– В Канаду. Самому не верится. За этим я летал в Москву.
Маргарита застыла от неожиданности, порадовалась, что не разрешила ему включать свет, иначе теперь бы он видел ее разрушенное лицо, а в том, что оно именно разрушенное, она не сомневалась, и как можно спокойнее спросила:
