Алексей Макушинский - Макс
Он начал понемногу — играть.
— Вот, — сказал он, я помню, — вот я стою здесь, стою перед вами…
Я подумал вдруг, что и здесь, что и в этом, если угодно, случае, сцена, оставаясь собою, должна — все-таки — превратиться во что-то иное — в себя саму, но все-таки превратиться: преобразиться: так я подумал.
— Я смотрю в зал… я говорю…
Сергей Сергеевич не прерывал его; он начал, уже играя, ходить — сначала медленно, потом все быстрее; он прочитал свой первый монолог до конца.
— Я хочу выйти отсюда… выйти отсюда…
Все сбывалось, все было правильно; и сидя рядом с Сергеем Сергеевичем, в пустом и темном зале, в девятом (десятом…) ряду, я вновь, конечно же, испытывал это чувство тревожной, к чему-то, близости, волшебного приближенья… и вдруг терял его, это чувство; и пытался вызвать его в себе; и не мог; и потом уже чувствовал только неловкость; и смотрел на Сергея Сергеевича; и снова на сцену; и опять на Сергея Сергеевича. Это был он — да: он, Макс — на сцене; все сбывалось, все было правильно; и вместе с тем, все было как-то — не так; и мне казалось, он не так ходит, не так говорит, то слишком тихо, то слишком громко, не с той интонацией, не с тем выражением лица; и сцена, я помню, не превращалась — в себя саму, не преображалась, не оживала.
— Ну хорошо, — сказал Сергей Сергеевич, — теперь давайте разберем все в подробностях. Вы появляетесь… вы идете… медленно… шаг за шагом… останавливаетесь… Что вы делаете с руками?.. убираете за спину?.. да, уберите их за спину… Теперь пауза… держите ее как можно дольше… сколько сможете… Так, теперь говорите…
— Вот я стою здесь, стою перед вами… Я стою здесь, один… Я смотрю в зал, я говорю…
Он очень волновался: я это видел; он пытался вложить — снова вложить — в эту первую фразу — и первую паузу — все то, что в них было заложено; у меня на глазах теряли они свой смысл.
— Ладно… еще раз. Нет… не так быстро… да, руки за спину… теперь пауза… теперь говорите…
— Вот я стою здесь, стою перед вами…
— Нет. Нет. Это должно быть сказано иначе… решительнее.
— Решительнее?
— Конечно. Ведь вы же — решились. Вы начали говорить — наконец. Вы еще сами не знаете, что вы скажете, но вы… да… решились. Или? (в мою сторону…).
— Конечно. Конечно.
— Вот я стою здесь, стою перед вами…
— Ну хотя бы так… пускай так.
— Я стою здесь — один. Я смотрю в зал, я говорю. Я еще сам не знаю, что я скажу…
— А вот теперь нужна, наоборот… нерешительность. Давайте, еще раз…
Еще раза два или три, оставаясь вдвоем, отрабатывали они эту первую сцену, первый выход — на сцену; и возвращаясь домой, оставаясь один, он, Макс (он сам, впоследствии, рассказывал мне об этом…), продолжал, конечно же, ее репетировать (в прихожей и перед зеркалом: если все уже спали; в своей, просто-напросто, плывущей над городом комнате…); и засыпая, повторял про себя: вот я стою здесь… и просыпаясь, повторял — то же самое… и когда я снова увидел его на сцене (недели, кажется, через две…), это было, я помню, совсем непохоже на то, что я видел: две недели назад.
Он вышел на сцену — и тут же остановился; он сделал один шаг — поднял голову, посмотрел на Сергея Сергеевича; сделал другой, сделал третий… и эти три, или четыре шага, допустим, не только, я помню, не сливались друг с другом, и не превращались, вообще говоря — в шаги, в выход, в проход, но каждый из них был словно отделен от всех прочих некоей — да — но не сыгранной им — его собственной, Максовой, нерешительностью: и как если бы он, Макс, на сцене, уже сам не знал, и не мог знать, последует ли за этим — третьим шагом, к примеру, еще один — скажем, четвертый, или уже ничего, вообще ничего не последует… и точно так же, когда он начал, наконец, говорить, все, что он говорил, не превращалось, собственно, в речь, в монолог, но распадалось и вновь распадалось на отдельные фразы, фрагменты, почти не связанные друг с другом; и после каждой фразы он смотрел на Сергея Сергеевича; и Сергей Сергеевич говорил ему: да, так; или просто кивал головою; и на меня, я помню, он, Макс, вообще не смотрел.
— Вот я стою здесь (пауза…), стою перед вами. Я стою здесь один (пауза…), я смотрю в зал (пауза…), я говорю…
И это было, я помню, чуть-чуть смешно, очень странно, совсем неожиданно.
— Так и должно быть, — сказал мне Сергей Сергеевич. — Это пройдет… со временем. Или не пройдет… (вдруг рассмеявшись…).
— Но тогда — что же?
— Тогда — я не знаю. Тогда, наверное — Фридрих…
Ну нет (подумал я…) вот это меня совсем, совсем не устраивает…
— Вас это не устраивает? Что ж, надейтесь на лучшее…
И затем уже начались настоящие, скажем так, репетиции, с лампой и столиком (подобием столика: простой доской, по-прежнему, положенной на спинки передних кресел…), с участием всех остальных, Лизы: вполне весело, я помню, объявлявшей, что сейчас ее выход, Марии Львовны: последней выходившей на сцену, Юли, Ани и Димы: вновь назовем их, Перова: просто Перова.
И после тех сборов, приготовлений, той легкой путаницы, которая всегда предшествует репетиции, началу ее, все исчезало, конечно — там, за черными окнами — и маленькая площадь, к примеру, и окрестные, например, переулки… ничего этого не было больше; был только зал, еще и еще раз, только сцена, не очень ярко, но все-таки освещенная, с двумя стульями в глубине; и повторение, конечно же, одних и тех же слов, реплик (мною, мною написанных…); возвращение, сгущение времени.
Многое и очень многое не нравилось мне поначалу: и прежде всего, разумеется, Ане, Юле и Диме свойственная, в первую очередь — и совершенно несносная (как выражался Сергей Сергеевич…) склонность к — сомнительной клоунаде, с которой ему, Сергею Сергеевичу, довольно долго пришлось, я помню, бороться.
— А она ведь здесь как бы… напрашивается.
— Увы, — отвечал я.
— Вот именно. И потому оставьте все это… (подходя к сцене…) все это… комедиантство. Если оно и может быть здесь, то конечно, лишь на самом, и самом заднем плане, — так говорил он.
— А на переднем? — говорила Юля (смеясь…).
— А на переднем все должно быть, разумеется, просто, сдержанно, без кривлянья, без крика. Только тогда это будет… еще рано смеяться… смешно; в самом деле смешно. Все сначала, еще раз.
И — еще и еще раз — заставлял их повторять одни и те же реплики, фразы (мною написанные…), жесты (им для них или ими самими придуманные…) — добиваясь и в конце концов добившись, в общем, от них, от Юли, Ани и Димы, той — отстраненной замедленности, без которой (говорил он мне: я мог бы сказать ему то же самое…) нам и здесь, конечно, не обойтись.
Он же, Сергей Сергеевич, раздваиваясь (как он сам говорил мне, опять-таки…) между своей ролью в пьесе и этой же ролью в жизни, то выходил на сцену, и репетировал вместе с Максом (Лизой, Перовым…), то оставался в зале, и тогда просил кого-нибудь — Володю, допустим — занять его место (тот, в таких случаях, просто читал его роль по тексту…) — и сидя где-нибудь — иногда совсем близко к сцене (в третьем ряду…), иногда совсем далеко (в глубине зала, один…) — чаще за столиком (подобием столика…), рядом со мною — чуть-чуть сощурив глаза, смотрел, молча, на сцену: и лишь когда некий отрывок сыгран бывал целиком, просил начать все сначала (и закуривал, например, сигарету…) — и тогда уже поправлял Макса, Лизу, просил Перова встать там, Диму здесь, и менял, я помню, все время менял их взаимное расположение: мизансцену, если угодно.
— Нет, нет, еще ближе… вот так… А вы (Макс, в это время, сидел, допустим, на стуле…) — а вы закиньте ногу за ногу и обхватите ее руками… или нет? нет… опустите левую руку… да, вот так, хорошо…
И стряхнув пепел, всматривался в эти вдруг неподвижные фигуры на сцене; все замирало; само время, сгущаясь, почти останавливалось; и вдруг опять — опять приходило в движение.
— Продолжим? Продолжим.
И — сиденье кресла с глухим стуком ударялось о спинку — вновь поднимался на сцену.
И всякий раз, когда я видел его на сцене, я удивлялся, я помню, почти так же, быть может, как удивляемся мы чему-то, что до сих пор казалось нам невозможным, и вдруг — вот оно перед нами…
В самом деле (думаю я теперь…) он, Сергей Сергеевич, выходя на сцену, играл там, на сцене, не какого-то режиссера вообще — или, скажем, некоего режиссера в некоей пьесе (мною написанной…) — и не просто, с другой стороны, оставался на сцене собою (собою, в известном смысле, оставалась на сцене и Лиза, и Мария Львовна, и — тем более — Макс…) — но решившись (как он сам сказал мне когда-то…) идти до конца (раз уж начали…) — он, Сергей Сергеевич, играл, но именно играл там, на сцене, себя самого: Сергея, значит, Сергеевича.
Он складывал руки на груди; он шевелил пальцами; он смотрел, к примеру, на Макса, как будто желая проверить, на месте ли этот последний… он как будто подчеркивал там, на сцене, свои, уже привычные мне движения (и не потому ли, думаю я теперь, я так хорошо их запомнил и так ясно их вижу теперь, что он, Сергей Сергеевич, так хорошо и так ясно, с такой отчетливой определенностью показал их мне, оттуда, со сцены?..).
