Толмач - Гиголашвили Михаил

– Как же оставить? Нам это надо.

– Мы посмотрим и принесем. Это можете взять с собой, – указала харя курносым рылом на сумочку Ацуби. – Личные вещи не трогаем.

– А если как раз там бомба или пистолет? – прищурился Шнайдер.

Харя пожала плечами, а небритая морда, дожевав хлеб и сплюнув, сказала:

– Нет приказа личный досмотр делать. Через щуп прогоним – и все.

И действительно, щуп пошел вдоль наших тел. Пришлось извлекать ключи, очки, мелочь, снимать часы. Овчарки, внимательно слушавшие наш разговор, опять начали рычать и прыгать на прутья клеток.

– Пошли-пошли, а то собаки нервничают, – сказала морда и повела нас к зданию, где и сдала с рук на руки наголо бритому детине в черной кожанке-безрукавке и бандане. Он завел нас в здание и пинком сапога распахнул дверь:

– Вон ваша камера. Кого вам?..

Шнайдер подал ему бумагу с именем. Детина, посовещавшись с кряжистыми вахтерами, где искать этого оборванца, утопал прочь. Тут ввалилась небритая морда и беспардонно скинула на стол наше снаряжение. Шнайдер со вздохом начал доставать бумаги, ручки, бланки, диктофон, папки. Ацуби принялась неловко орудовать поляроидом, вытаскивать походную ленту для отпечатков, порошок для мытья рук, настраивать лэптоп. Я молча помогал ей, в тесноте касаясь то плечом, то локтем, пока Шнайдер не сказал мне:

– Оставьте, не надо помогать, она должна учиться сама все делать… Вот лучше просмотрите, – передал он мне папку. – Тут его заявление, протокол задержания, данные.

В заявлении нормальным почерком и без ошибок было написано, что он, Бурштейн Давид, будучи евреем-фотографом, много лет подвергался преследованиям со стороны властей, был ими неоднократно мучим и при побеге ранен в ногу.

Тут загремело, застучало. Из-за решеток (которыми был закрыт коридор) появился знакомый мордоворот. Голова повязана красной пиратской косынкой. На лбу складки, как на затылке. К поясу привешены наручники, револьвер, складной дрючок, нож, рация и баллончик с газом. На шее – свисток с черепом. За ним тащился небритый горбоносый парень с длинным лицом и голым черепом.

Я поздоровался с ним, сказав, что я переводчик, а это чиновник по беженцам. Парень кивнул и без приглашения сел за стол, но Шнайдер велел ему пересесть к стене. Увидев фотоаппарат, он сказал:

– А, мордолян?.. Ну пусть щелкает. – И нехотя перебрался на другой стул.

Ацуби сделала снимок, сняла отпечатки, с опаской касаясь его татуированных мосластых лап, а потом села за мной и не произнесла ни слова до конца интервью, что-то записывая в блокнот. Уточнили анкету. Все было правильно. Паспорт и виза отсутствовали, зато в клеточке «клички и подпольные имена» надо было поставить крестик – парень сообщил с важным достоинством:

– Я – Бура. Меня всяк бурундук от Черкасс до Киева сто пудов знает. Можно так называть, я в понятии. Кому разрешаю – пусть. А кому нет – того, аля-улю, в бараний рог скручу! – И глаза парня стали злыми.

– Что такое?.. – заволновался Шнайдер, но я успокоил его:

– Ничего, говорит, что его кличка Бура и его все знают на Украине.

– Еще бы, если он вор или бандит, – отозвался Шнайдер.

– Что это, он меня «бандитом» величает? – спросил Бура, недовольно щурясь и доставая сигарету из спортивных штанов.

– Ну, тебя же с автоугонщиками поймали… – ответил я от себя.

– Да не надо мне туфту шить!.. Я не васюрик вчерашний. Никаких фактов нет. К тем шалыганам касательства не имею! Просто в телеге вместе оказались. Пусть докажут. Хрен с редькой им в нос! Сто пудов чистый я! – Он угрожающе заскрипел на стуле, попросил пепельницу, но мордоворот в косынке, заглянув в открытую дверь и услышав его просьбу, громко щелкнул дубинкой по плакату с перечеркнутой сигаретой и погрозил Буре:

– Ферботен! Запрещено! – и со злобным стуком захлопнул дверь.

Шнайдер включил диктофон и попросил беженца назвать место своего рождения и адрес, по которому жил.

– Насчет рождения в папирах все тик-так. А адрес!.. – Бура усмехнулся, спрятав сигарету за ухо. – Их у меня за последнее время навалом. И в Америке был. И в Дании сдавался. И в родной милиции сидел, и в американской полиции побывал. И в подвалах хоронился, и в буре [63], аля-улю, гнил. Какой ему?

– Домашний адрес, где он реально жил, а не там, где только был прописан, – спокойно уточнил Шнайдер.

Бура подумал, нехотя продиктовал: «Stadt Solotonoscha Tshervonosavodskaja 15/10». Я записал и передал Шнайдеру. Он взглянул, не стал ломать язык, а сказал в микрофон для секретарши, чтобы та переписала адрес с листа.

– Уточните, кто из родственников остался у него на родине. Есть ли на Западе близкие родственники?

Родственников никаких ни на Украине, ни на Западе у Буры не было:

– Фатера убили, когда я еще соплежуем был. А мотейка померла года три назад… Сто пудов три года будет в январе.

– Где учился? Был в армии? Где работал?

Учился Бура в школе неплохо, мать была учительницей и заставляла его заниматься. Отец был инженер и много не пил. Но в последних классах Бура подсел на кокнар и попал в колонию, где отсидел три года за горсть мака, которого на любом огороде – хоть задницей ешь. В армии не был – судимых не брали. Работал фотографом в местной газете – с детства любил с фотоаппаратами и всякой техникой возиться.

– И с машинами, очевидно, – ехидно вставил Шнайдер.

– Да, и с машинами, а что?.. С детства несправедлуху терпел, все меня доставали – еврей, мол, жид пархатый, курчавенок, еще не висишь в петле?.. Ничего, сука, скоро тебя и других жидаев, жидовок и жидайчат на суку повесим! Что ни день – после школы в подворотнях били и мучили, гилье отнимали… Ну, деньги…

– Для евреев открыт Израиль. Почему вы не уехали туда, если вам было так плохо? – заметил Шнайдер.

Бура отмахнулся:

– Да ну, в самом деле!.. Был в том иудском Израиле, к родичам фатера ездил, больше не хочу, спасибо большое. Жара, вонища, грязь, только держись… Много Абрамов вместе – это очень плохо. Я вообще никуда б не дрыскнул с Украины, если б меня эти твари позорные не достали…

– Он говорил, что был в Америке? – спросил Шнайдер. – Когда? Где? Пусть скажет подробнее!

Бура насупился, потер небритые впалые щеки:

– Да, был. Смылился туда в прошлом году, просил убежище. В лагерь под Нью-Йорком загремел. Там – драка. Я дал одному китаезу по чану, а чан и распаялся. Воркуны настучали, надо было рвать когти. Увихрил на юг, где потеплее. Там опять сдался, убежище попросил. Чалился месяца три. И дело уже ништяк в мою пользу корячилось, но пришлось обратно на Украину гнать – на жену стали наезжать, не могла она без меня, она тогда с икрой была…

– С икрой? – не понял я и попросил его говорить понятнее, на что он ответил:

– Говорю, как могу… Ну, брюхата, ребенка ждала. Она у меня веревка упорная. Приезжай да приезжай!.. – выманивала меня из Америки. А я, дурак, тогда в нее вкляканный был… ну, любил, значит. Притрюхал на зов. Вижу: гилья нет, голый вассер…

– Вассер?.. – переспросил я.

– Ну, дело дрянь… А псы откуда-то узнали, что я в Америке убежище просил, и еще хуже привязались. Ну лаять каждый божий день – предатель, дезертир, мы тебя под землю уроем, голову отрежем! Вижу – пузырно дело, сто пудов бежать надо опять, пока эти братилы не замели. Ну и дернул в Данию, через Чухну. Потом и прищепка моя туда же рванула. И вот мне – отказ, а ее пока держат!

– Значит, ваша жена в Дании? – уточнил Шнайдер.

– Ну да.

– Вы же сказали, что за границей родственников нет?

– Жена – разве родственница? – удивился Бура.

Шнайдер записал даты и спросил дальше: