Маленький журавль из мертвой деревни - Янь Гэлин

— Пока тебя искали, чтоб на ужин привести, у меня даже ноги опухли! — с улыбкой пожаловалась Сяохуань.

Она повязала фартук и без лишних слов ушла на кухню. Скоро рыбный суп забулькал в кастрюле. Сяохуань нарвала из горшка пучок кинзы, покрошила в суп и вынесла кастрюлю к столу.

— Не рассиживайся! Скорей подай мне подставку! Не то стол сожжем.

Дохэ так и садела у двери, не переобувшись.

Эрхай сбегал на кухню и принес круглую подставку из рисовой соломы.

Сяохуань налила каждому по большой миске супа, села и, не обращая на них внимания, принялась за еду. Дохэ наконец сняла туфлю, сунула ногу в деревянную сандалию, медленно подошла к столу и опустилась на стул. Лампочка в коридоре была всего на десять ватт, да и те тонули в паре от супа, так что лиц было не разглядеть. Но Сяохуань могла и не смотреть, она и так знала, что Дохэ пока оставила свою страшную мысль за порогом.

Сяохуань начала говорить расплывавшимся в облаке пара лицам, как будет добиваться оправдания Чжан Цзяня. Ее ложь совершенно убедила публику, даже по звукам, с которыми Чжан Ган и Дохэ ели суп, она слышала, как к ним мало-помалу возвращается вкус еды, как постепенно растет аппетит. Эрхай собрался было налить себе четвертую миску, но Сяохуань не дала, сказала, что он объестся, лучше мы из оставшегося супа наварим завтра кастрюлю «кошачьих ушек» [117] с лапшой.

На другой день на столе действительно стояла целая кастрюля «кошачьих ушек» вперемешку с лапшой. Сяохуань даже не знала, какой хорошей бывает хозяйкой, если не ленится. Идти на рынок и отдавать четыре цзяо долга за рыбу ей и в голову не пришло.

Она сходила в отделение, поскандалила там и вернулась домой с лицензией на предпринимательство, поставила у жилкомитета лоток со швейной машинкой и стала чинить людям одежду, а иногда закраивать и шить новую попроще. Дохэ она посадила рядом, чтобы обметывала петли и пришивала пуговицы.

По правде, ей было неспокойно на душе, если Дохэ оставалась одна — начнет думать о чем попало, опять решит отправиться в загробный мир, встретиться со своими японскими односельчанами на каком-нибудь празднике в царстве мертвых.

После Нового года Чжан Ган вступил в производственную бригаду и уехал в Хуайбэй.

А Чжан Те после Нового года, наоборот, вернулся домой. Ревком завода перешел на нормальное положение и малолетнего добровольца с честью отправили к родителям. Баскетбольная команда хунвэйбинов тоже перешла на нормальное положение, часть игроков зачислили в команду гарнизона, из остальных составили городскую молодежную сборную. Для молодежной сборной Чжан Те уже не подходил по возрасту, а в армейской команде у него нашли редкое плоскостопие: воспитывать такого спортсмена было делом бесперспективным, пришлось уговорить его вернуться в школу и играть в команде любителей.

В день, когда Чжан Те вернулся домой, Чжан Ган как раз готовился к отъезду. Чжан Те ласково крикнул ему с порога:

— Эрхай!

Увидев, как брат идет к нему в наспех завязанных, невероятно потрепанных и, судя по виду, ужасно вонючих кедах «Хуэйли», Чжан Ган осадил его:

— Чего не разуваешься?

Чжан Те словно не слышал.

— Разуйся! — Чжан Ган уперся и загородил брату путь.

— Хер я тебе разуюсь! — окрысился Чжан Те.

Чжан Ган тоже разозлился. С тех пор в письмах он ни разу не спрашивал про брата. А Чжан Те и в школе и дома ходил с видом таланта, которому не дали раскрыться; все худел, хорошел, а кончилось тем, что слег от болезни, отвели к врачу — оказалось, туберкулез, уже вторая стадия.

С тех пор он часто говорил Сяохуань, что много о чем жалеет в своей жизни, а больше всего жалеет, что ему достались от кого-то такие удивительно плоские ступни. Сяохуань думала: может, твой дядя и дедушка такими же плоскими ступнями топтали землю в деревне Сиронами — ходили сеять рис, веять зерно, спешили на ярмарку.

Глава 14

Для кадровых работниц жилкомитета лоток Сяохуань обернулся настоящей головной болью. Раньше они с Сяохуань дружили, а теперь она стала женой приговоренного к высшей мере, тут и захочешь дружить — не подружишь, а не хочешь дружить — все равно никуда от нее не денешься, приходится каждый день проходить мимо швейного лотка. Хорошо хоть, Сяохуань любила поспать и открывала свою мастерскую не раньше десяти, так что женщины успевали прошмыгнуть в комитет с утра пораньше.

В тот день Дохэ смела в кучу все негодные лоскутки и обрезки ниток из мастерской. Совок куда-то запропастился, она поднялась в жилкомитет, хотела взять ненадолго их совок с лестницы. Не успела его с пола поднять, а сотрудница жилкомитета как закричит:

— Это что за воровство?! — Дохэ разволновалась, затрясла головой. Женщина снова в крик: — А мы еще удивляемся, что вещи постоянно пропадают!

Сяохуань внизу все было отлично слышно, она крикнула во весь голос:

— Кто же украл у меня отрез твида? Мы с сестренкой ушли в туалет, выходим — нет твида! — она помнила, что та женщина пришла сегодня в новехоньких твидовых брюках.

— Чжу Сяохуань, не смей поливать людей грязью! — женщина выскочила из жилкомитета, забрав в ладонь щепоть превосходной ткани на своих твидовых брюках. — Это я у тебя украла?

— Тебе лучше знать! — ответила Сяохуань. — Я купила отрез синего твида, хотела сшить брюки на продажу.

— Не клевещи!

— Клевещу я или нет, тебе виднее, — неторопливо отвечала Сяохуань, глядя, как женщина рвет и мечет от гнева. По припухшим глазам Сяохуань было видно, что в душе у нее цветы распускаются от радости.

Лишившись таких первосортных друзей, как жены рабочих и сотрудницы жилкомитета, Чжу Сяохуань вскоре сдружилась с низкопробной компанией: и лудильщики, и пеняжники, менявшие яйца на талоны, и жарщики воздушного риса, и женщины, которых водили по улицам с драными ботинками на шее [118], и торговцы крысиным ядом — все они поклонялись Сяохуань, точно Матушке-чадоподательнице. Слонявшиеся по улицам афэи (все как на подбор в солнечных очках, в кофтах на молнии, с длинными висками) упрямо отказывались ехать в деревню вслед за «образованной молодежью», зато бегали по поручениям Сяохуань и через слово звали ее «тетушкой». Сотрудницы жилкомитета заключили, что Чжу Сяохуань совсем опустилась: пожилая вертихвостка в компании социально вредных элементов.

Жилкомитет сразу выслал запрос в управления общественной безопасности города и провинции, уточняя, как следует поступать с японками вроде Чжунэй Дохэ. Но ни в городе, ни в провинции с такими странными случаями еще не сталкивались, поэтому решили отправить сотрудника в Хэйлунцзян — узнать, как их система правопорядка распорядилась насчет японок, проданных когда-то местным крестьянам. Оказалось, те женщины так и остались матерями, женами и невестками в китайских семьях, тянули лямку в поле и дома, словно нельзя было сыскать наказания хуже работы в китайском поле и китайском доме. Только одну японку, повздорившую с соседями, поколотили и объявили японской шпионкой, но наказание за шпионаж осталось тем же — тянуть лямку в поле и дома да еще носить белую нарукавную повязку с именем, фамилией и обвинением. Сотрудницы жилкомитета раздумывали: нужно ли сшить такую же белую повязку для Дохэ? А когда Сяохуань с ними рассорилась, женщины мигом взялись за дело и скоро принесли в швейную мастерскую белую повязку, на которой красовались иероглифы: «Японская шпионка Чжунэй Дохэ».

Взглянув на повязку, Сяохуань повернулась к Дохэ, которая еще ничего не успела сообразить:

— Уж надень, раз велят. Они и сшили специально. Погляди на стежки, я ногами лучше сошью. Ты уж как-нибудь поноси.

Дохэ не шелохнулась.

— Или давай я к ней оборки пришью? — серьезно предложила Сяохуань. Она взяла в руки повязку, внимательно на нее поглядела, взяла с пола кусок синей тесьмы, повертела его в руках. — Как тебе такой цвет? Сгодится?