Александр Проханов - Идущие в ночи
Парусинский, посмеиваясь, подошел к своему другу, работавшему у него на телеканале, известному своей злой иронией, беспощадной умной шумливостью, приводившими в трепет врагов Парусинского. Высокий красавец, баловень женщин, он открыто демонстрировал фамильярность своих отношений с Парусинским, тонко маскируя ею неравенство их ролей, свою зависимость от миллиардера. А тот, господствуя над ним, щадил его гордыню и самолюбие, допускал эту забавную для всех фамильярность.
– Послушай, – обратился телеведущий к Парусинскому, слегка обнимая его за талию, – если бы ты их пустил по большому кругу, – он кивнул на летящие саночки, – они бы успели раздеться! Посмотри, – он глазами указал на молодую даму, которая садилась в санки, подняла слишком высоко свою соболью шубку, открывая длинную красивую ногу, – эту ногу я измерял на прошлой неделе с точностью до сантиметра, когда ее важный и смешной муж улетал в Сиэтл на конгресс политологов.
– Знаю инструмент, которым ты проводишь замеры. Он у тебя эталон. Я бы выставил его в палате мер и весов.
– А как же я полечу без него в Ниццу? – с деланным изумлением произнес телеведущий. – Ведь мы собирались с тобой провести уик-энд на Средиземном море, на твоей замечательной яхте. Нам потребуется лот.
– О Ницце пока забудь. Тебе предстоит кровавая работа. Купи несколько резиновых перчаток. Снимешь скальп с мэра и распотрошишь эту мерзкую кривоногую жабу, которая корчит из себя великого международника и разведчика, а на самом деле есть не более чем горбачевский пакет с отбросами брежневской эпохи.
– А еще христианин!.. А еще крестился!.. Ты беспощаден к врагам, как древний иудей!..
– Ведь это, кажется, ты сказал: «На иудейских войнах пленных не берут!» В борьбе, которую мы ведем, не может быть пленных. Ты воин, ты рыцарь. Твой соперник силен, но он слабей и трусливей тебя. Его вислые усы банковского клерка меркнут перед твоим белоснежным волчьим оскалом. Загрызи его! – Это была шутка, но сказанная таким холодным и жестоким голосом, что телеведущий внимательно посмотрел на своего властного друга. – И еще!.. Сделай упор на Чечню!.. Русский солдат в Чечне!.. Русский офицер в Чечне!.. Русский генерал!.. Победа русского оружия над коварными и жалкими горцами!.. И, конечно, прямая связь с нашим избранником. Его лицо, его слова, его твердая воля покончить с мерзавцами! На этом он победит на выборах. На этом он останется в полной от нас зависимости!
– Ты уверен, что он не сорвется с поводка, когда выиграет выборы? Такие, как он, не любят сохранять прежние обременительные связи.
– Нет, – таинственно улыбнулся Парусинский, взглянув на алмаз, сверкавший своими бездонными переливами. – У меня есть средство держать его рядом с собой еще долгие, долгие годы.
Из леса с колокольным перезвоном выскочили саночки. Мохнатая лошадка кидала из ноздрей букеты пара. Сидящий в санях мужчина с опозданием убрал руку с собольего воротника сидящей с ним молодой женщины.
– А эти, по-моему, успели и на малом кругу, – рассмеялся телеведущий, щуря на седоков свои кошачьи глаза. – Посмотри, она на ходу застегивается!
И они разошлись, похлопав друг друга по плечу.
На втором этаже виллы, в прохладных, бархатно-сумеречных апартаментах находилась домашняя картинная галерея, где красовались, озаренные мягким светом, работы современного московского авангарда. Здесь Парусинский нашел театрального режиссера, чей театр, самый модный и посещаемый в столице, был символом прогрессивной интеллигенции, в расположении которой столь нуждался Парусинский. Режиссер был мал ростом, головаст, с крепким властным носом, маленьким, косо проведенным ртом и вечно хмурым взглядом, который теперь он обратил к картине, где белесый рыбий скелет плыл сквозь Космос, словно последнее свидетельство существовавшей некогда жизни, и звездные миры, его окружавшие, были похожи на горстки костной муки. Они оказались рядом и некоторое время молчали. И если бы кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, ему бы показалось, что большая белка встретилась с молчаливым печальным дятлом, обитателем сумрачного бора.
– Ваш последний спектакль грандиозен, – сказал Парусинский, позволив режиссеру всласть налюбоваться рыбьим скелетом. – Вы превзошли самого себя… Эта огромная, во всю сцену, прялка, которая символизирует судьбу, и старуха в валенках, управляющая колесом судьбы!.. Это придает каждой, самой малой сцене значение фатума… Справедливо говорят, вы – Мейерхольд наших дней.
– Вы правильно угадали главную метафору спектакля, – ответил режиссер, не возражая против сравнения с Мейерхольдом. – Она мне явилась во сне.
– После выборов президента мы сделаем все, чтобы ваш театр перешел из разряда главного театра Москвы в ранг главного театра страны. Я хотел вас просить провести в стенах вашего театра собрание творческой интеллигенции в поддержку нашего избранника.
Режиссер не ответил, сжал маленький, криво посаженный рот, наклонил по-птичьи нос и в этой позе перешел к соседней картине, на которой католический монах в капюшоне стоял посреди лунного пейзажа с кратерами и тенями. Минуту или другую оба молча любовались загадочным францисканцем, оказавшимся на Луне. Затем режиссер произнес:
– Не могу не поделиться с вами моими тревогами. С большим огорчением наблюдаю начавшуюся распрю в среде творческой либеральной интеллигенции. Поначалу мне казалось, что это обычная борьба честолюбий, карьер, стремление одних быть ближе к солнцу, чем другие. Потом я увидел, что одни наши влиятельные, пользующиеся безупречной репутацией магнаты ссорятся с другими, не менее достойными и влиятельными. И втягивают в свою ссору интеллигенцию. Значит, в основе этой вражды художников и философов лежит конкурентная борьба банкиров и промышленников. Однако теперь я вижу, что разлом проходит еще глубже. Особенно это заметно сейчас, когда в период предвыборной кампании начали стрелять друг в друга из всех калибров. – Они стояли втроем, Парусинский, режиссер и монах. Все трое отбрасывали длинные тени на безводное белесое дно Моря Дождей. – Не могли бы вы, один из главных участников схватки, объяснить мне природу этих столкновений, которые раздирают наш еще недавно дружный еврейский мир?
– А вас не удивляет, – Парусинский взял режиссера под локоть, отводя от лунного пейзажа с монахом, – не удивляет, что та же распря охватила все мировое еврейство? В Израиле, где евреи убивают друг друга. В Америке, где негры, приняв ислам, начинают обвинять евреев в работорговле. В Европе, где еврейское сообщество все громче начинает говорить о германском антисемитизме. Мы здесь, в России, только часть общего раскола в еврействе.
