Алексей Рачунь - Перегной
Любая система будет защищать себя, оберегать от вторжений и изменений, кусаться, сопротивляться, драться. В том ее природа. Это инстинкт самосохранения. Это по—человечески, сердцем понять нельзя, а разумом можно. А вот как понять жителей Молебной?
Я сидел, грея коченеющие руки над едва занявшимся костерком под ласково приютившей меня горушкой. С помощью такой—то матери одолел я все—таки клятую равнину и теперь отсиживался, отпыхиваясь, возле костерка. Но, обо всем не передумаешь. Каким бы ни был ужас от осознания того, что жил ты на пороховой бочке, каким бы ни было разочарование от глубины падения людей, еще недавно ходивших у тебя в записных корешах и надежных товарищах, какими бы горестными не были воспоминания, следовало жить дальше. И двигаться вперед. Иначе — безнадега. А что у нас впереди? Впереди у нас нихрена. Впереди у нас нету никакой цели. Куда идти. Зачем. Что там меня ждет. Нихрена непонятно.
От мыслей о будущем можно было повредиться умом. Неизвестность вставляла еще мощнее известного, прояснившегося внезапно, как зимнее небо в стужу. В самом деле — где я, кто я, зачем я? Не слишком ли философские вопросы для чувака, оказавшегося кое—как одетым, среди бескрайних снегов и необъятных просторов. У которого из всего снаряжения нож да спички, даже котелка нет, чтоб кипяточку согреть. Откуда я? Вот это—то как раз известно. Во—он, оттуда! Из—за поля, из—за лесистого отрога споя. И—за леса, из—за гор, показал мужик топор, он не просто показал, а к чему—то привязал.
Да у ж, топор бы мне не повредил. Что ж — откуда я — выяснили. А куда я? А пойду—ка я вон туда, за гостеприимную эту горушку. Зачем ставить перед собой какие—то неведомые цели. Так можно и не дойти, невзначай. Сдохнуть от переусердия. А сдохнуть мы завсегда успеем. В конце концов была у меня цель перейти отрог — перешел ведь? На жилах, на зубах, воя и скуля, но переполз через радиоактивное поле. Теперь, рвану—ка я на горушку. А там — осмотрюсь.
Вид с горушки в любое иное время был бы великолепен. Сейчас же он вгонял меня в жесточайшее уныние и я всерьез подумывал о том, что следующим этапом нашей экскурсионной программы будет аттракцион «сядь и сдохни с места не сходя».
Я бы, пожалуй, так и сделал. Потому что когда человек идет по бескрайним и безмолвным равнинам, кое—где по колено в снегу, в недостаточно теплой одежде, нежрамши и хорошенько полночи перед этим получая по башке — самая разумная мысль — ослабеть, пасть ниц и помереть. Была бы еще надежда, теплился бы огонек её в измученной душе, были б какие—то признаки спасения, хоть что—то, что подавало бы надежду — можно бы было продолжать барахтанье. А так… Так, глазу впереди открывалось точно такое же, как и позади, огромное снежное поле. Один в один такое же поле, только без столбов с колючкой. И без этих вех, безо всякого указания на хотя бы и стародавние, но человечьи следы, это поле казалось неодолимым. Нет, мне его не пройти.
Оставалось только решить — как мне умереть: то ли сидеть и безвольно ждать, пока околею, пока пронизывающий холод не сменится тихой теплотой отмерзания рук и ног. Пока сладкая дрема подкатившей рвотой не наполнит всю утробу до самого горла и оттуда, мягким морским приливом нахлынет на сознание. Или спуститься вниз, под любой из склонов горушки, желательно конечно на противоположный тому, откуда пришел, чтобы косточки мои по весне точно не сыскал никто из знакомых, не усмехнулся про себя — эх, никчемно «всеж—ки» прожил ты жизнь, Витька—Пришлый. Спуститься туда вниз, на краешек поля, во — о– н к той березке, упереть в её ствол рукоять ножа, да податься коченеющим телом вперед. Насадить нож на брюхо и умереть на коленях, обняв руками проштрихованный белый ствол, как единственную, уготованную в этой юдоли невесту. С индевелой кроны стряхнет мне на холодеющий лоб пару снежинок, и я остывая, истекая тут же смерзающейся кровью, буду глядеть, до самого последнего вздоха, сквозь ажурную фату, на недостижимо далекий небосвод. На то, как отлетает с этой величественной свадьбы моя душа, превращаясь в белую точку.
Красивая, что и говорить, смерть. Романтичная. Березка, небо, поле. Но мне не подходит. Это — для мучеников, для подвижников. Для тех, чья жизнь читалась бы как житие, будь они менее скромными. Мне же и до скромности и до святости, как до Китая раком. Или как через это поле вприпрыжку.
Жизнь моя, нелепая и ухарская и оборваться должна на нервной ноте. Что там за каменюга торчит ниже по склону? Что за скала, что за уступчик такой массивный. Вот, это по мне — разбежаться, оттолкнуться, прыгнуть, покатиться да как баздырнуться со всего маху башкой об этот уступчик. И если сразу голову о него не расшибешь, то далее последуют метров тридцать свободного полета и шлепок безвольной тушки недалеко от невестушки—березки, на краю поля.
Вот такая смерть мне подходит. Эдакий финальный аккорд, последняя гастроль. Цыганочка с выходом. Точнее с вылетом и последующим выкатом на поле. Здравствуй Русское Поле — я твой тонкий колосок.
Ну что ж, рассусоливай, не рассусоливай, а дело делать надо. Давай, Маратик, хоть один раз не дай воли малодушию. Закрой раз и навсегда все вопросы одним ответом. Давай, сучонок. Ни о чем не думай. И ни о ком. Все прекрасно проживут и без тебя. И, раз!
Я оперся, поудобнее, изготовился для прыжка. Подобрался, поджался — нелегко, ох и нелегко обманывать судьбу, нелегко решиться, вопреки поговорке, выскользнуть из ее мягких объятий в растопыренные, узловатые крючья смерти. Но надо. Надо, пока погода хорошая, пока не вьюжит, пока солнышко да снежок слепит уйти лихо и ярко. Уйти беспутно, очертя башку. А то вон уже, на горизонте, собирается, слепляется как снежный ком, закруживается из тонкой струйки облачко. Облачко. Облачко ли? Ну, мне пора! И я толкнувшись ногой, ринулся изо всех сил вниз по склону. Бегом. Мимо скалы—каменюги, с примостившейся на ее краю и болтающей свешенными ногами смерти. Мимо березки—невесты, изготовившейся уже оплакивать своего женишка низко наклоненными слезами ветвей. Одолев край поля, прямо к его центру. Бегом. К облачку. Ты ж моё родное!
Когда долго идешь по зимнему полю, переваливаясь на кочках, проваливаясь в снег, путаясь в подснежных силках еще не сопрелых трав, цепляя репьи и колючки, падаешь и встаешь, вскидываешь ко рту, чтобы дыханием чуть—чуть отогреть обмерзшие руки, и снова идешь и падаешь — теряешь опорные точки. Нет, ты идешь, конечно, но идешь сам не свой, ничего не чувствуя и не ощущая. Ноги идут, переставляются, ковыляют, но так, как будто это не ноги, а пристегнутые наспех сыромятью ходули. Суставы не работают и если руки и ноги гнутся, то непонятно как и почему.
Мозг, и это совершенно точно, не контролирует сгибательно—разгибательные и прочие шагательные действия. Идешь не по сигналу мозга, а скорее по наитию, по привычке. Ну и еще на злости или на отчаянии — это зависит от того, как упадешь на снег в очередной раз. Если на колени — то от злости, потому что встать легче. А если на бок — то от отчаянья. Ибо сил нету, тело тебя не слушает и остается только лежать и выть. Но повоешь, утрешь смерзлые слезы задубелым рукавом, прошоркнется, как от наждачки на щеке полоска, полыхнет прильнувшей и тут же отхлынувшей кровью штришок горя, и встаешь. И идешь опять.
Так я и шел. Я уже потерял счет времени — сколько я провозился на этом поле, час, два, а может и три, далеко ли я прошел, но с каждым шагом таяла моя надежда и иссякали силы. Облачко, закручивающееся из тонкой струйки, то самое, что заставило меня жить, что отвело от смерти, было сначала прямо, потом забралось левее, потом, неожиданно оказалось чуть не за спиной. Это я, увлекшись гляденьем под ноги дал кругаля. Потом оно исчезло вовсе. Теперь я думал, что это был мираж, что не было, да и быть не могло там никакой избушки, никакого людского зимовья. Никакой это был не печной дым. Откуда здесь, в самом деле, люди?
Мираж, атмосферное явление, каприз природы. Это надо же быть таким идиотом, так купиться.
Сейчас! Специально для тебя, Маратик, срубили посередь бескрайних просторов избушку на курьих ножках. И добрая бабушка—яга давно тебя дожидается и шанежки печет. Жди, ага.
И назад не поворотить. Оглядываясь я уже не видел горушки. С той стороны, переваливая через неразличимую вершину, шли плотным строем тучи. Они наползали, наваливались брюхом на поле и утюжили, трамбовали, разглаживали его. Впереди—же алел закат, на нем, размашистой скорописью, ткалась синяя вязь облаков. Кто—то невидимый расшивал небосвод, как войсковую хоругвь, грозными и непонятными заклинаниями.
Вечерело и пасмурнело. Снег на поле темнел и зловеще поискривался. Надвигалась ночь, ночь, которую мне уже точно, хочешь, не хочешь — не пережить. Кругом чистое поле, не укрыться, не спастись. Есть спички, но нету дров, а сухим репейником особенно не согреешься. Вот дурак, надо было сигануть тогда со скалы и все дела. Лежал бы сейчас окоченевший, скукоженный и ни о чем не думал.
