Владимир Чивилихин - Про Клаву Иванову. Елки-моталки. Над уровнем моря
- Почему мы, мужики, эту липу подписываем?
- А мы-то что? Спроси у лесничего.
Лесничий наш академию кончал, лес знает, все порядки знает, и не знаю, чего он только не знает. Лишь одно за ним числится - пьет по-страшному.
- Леса тут не будет, - говорю. - Что вылезло, заглохнет все одно. Зачем же мы врем?
Лесничий печально поглядел на меня, как моя баба иногда глядит, сказал:
- Правильно, Шевкунов, ставишь вопрос. И ты бы, Шев-кунов, собрал лесников да к директору леспромхоза. Так, мол, и так, почему врем?
Я послушался, хотя и малограмотный; у меня отца и братьев в войну поубивало, одни документы остались, учить меня было некому, и я работать пошел парнишкой. Ладно. Приходим с лесниками к директору, приносим акты.
- Почему это мы врем?
- Насчет чего? - спокойно спрашивает он, сам елозит на стуле.
- Леса-то не будет на ваших вырубках, а мы пишем:
есть лес.
- За это, между прочим, лесничий отвечает, а не лесники. Вы же исполнители!
- Да это-то мы согласны, только охота узнать, почему все мы врем?
- Кому?
- Друг дружке, государству.
- Насчет государства - это вы поосторожней! А вот эта бумага разве не государственная? Смотрите: "Инструкция по устройству государственного лесного фонда СССР". Государственного! Поняли? "Москва, шестьдесят четвертый год". Москва! Поняли?
- Как не понять. Только где там сказано, чтобы врать?
- Я сдаю лесные культуры согласно инструкции. Привет! Ушли мы разгребать траву да считать всходы, а сами все думали про наши подсчеты, это уж куда тебе верней, нечестные. Снова приходим к директору, чтобы посмотреть инструкцию еще раз. Опять сидит неспокойно, как на кривом пеньке. Говорим:
- Вот тут сказано: "При обследовании культур". Но все в том, что через три года эти проценты, что принялись, зачахнут под травой и кустами.
- А какое ваше дело? Нет, какое тебе-то дело до этого? - встал передо мной директор. - Тебе больше всех надо? Государственную инструкцию он будет критиковать!
И только потом, когда закончили обследование, я понял главный обман. Выходило, что и саженцы тут не помогут. На гектар можно посадить сто или тысячу саженцев, и это, согласно инструкции, все равно! Лишь бы прижились эти проценты к моменту обследования, который назначит леспромхоз! Вот где обман, вот это обман! Нет, государство не могло такого придумать, чтоб самого себя объегоривать. Лесничий сказал мне:
- Ты, Шевкунов, все понял правильно. Это не государство придумало, а ведомственные чинуши легкую жизнь себе сооружают. Я-то уже весь порох истратил - бесполезно...
И до сего дня я думаю, что не один такой параграф в той инструкции, потому что уже дорубились до наших мест и теперь послали экспедицию искать леса в самые дальние урочища. А тут, над заливом, совсем нечего брать. Покосы, редкие лиственницы, порослевые березки по две да по три на одном кореню. Алтайцы вечно выжигали этот склон для выпасов, вот береза и взялась...
Скоро хребтина? На ней хорошо, ветрит, сейчас обдует пот, снимет усталость, а дальше прохладными кедрачами можно прибавить ходу. Хороши там леса! Сколько раз бывал, а всегда будто снова, - хороши!
Как это они думают отсюда брать древесину? Задешево не возьмешь, дороги выйдут золотыми. И техника не поможет. Тот таксатор на Колдоре говорил, будто был такой лесной министр Орлов, который попробовал с Кавказа тягать дерева вертолетами и прогорел. А с нашими долинными лесами можно было обойтись совсем по-другому, на этот счет у меня есть свое рассуждение. Молодняк не трогать - пусть бы набирал. Из кубатуристого крупномера выбрать старое и клеймить на рубку. Только по нашему клеймению рубить - и никаких тебе других инструкций не надо...
Пока я бежал по гольцам, стемнело. Видно, придется ночевать. Я чуток спустился в Тушкем. Кынташ криво резал гору на другой стороне долины, чернел едва приметно сквозь жидкий туман и совсем сгинул в темноте, когда я запалил костер. Значит, Симагин вел людей по Кыге, забрал там экспедицион-ников, потом влез на ту хребтину и спустился по Кынташу?
Сейчас все они, видно, тоже ночуют. С больным не полезешь потемну. А сюда подняться можно только маральим следом, Тобогоев его должен найти. Где-то тут, посреди склона, есть полянка, Ямой называется, тропа это место уж не обойдет, потому что в ней стоит чистое болотце, а маралы таким добром дорожат.
Я почти не заснул - все ждал, когда засветит над абаканским хребтом заря, чтоб вниз поскорей да узнать дела. Очень уж долго человек без врача, вот что главное. Неужели это тот самый очкастый Легостаев? Сначала-то он мне не понравился, но, видно, с человеком надо побыть в тайге, чтоб судить. Завел я его тогда на Колдор. Он шагал передом, меня не замечал, все время протирал очки рубахой, смотрел по сторонам и вверх - наверно, думал про свою научность.
А в том урочище тайга ровная, обновленная и только-только набрала силу. Когда вошли в кондовый древостой, он засуетился, начал обнимать то один ствол, то другой, совсем забыл про меня, закричал:
- И эту тайгу рубить? Отсюда масло надо качать!
- Я, конечно, извиняюсь, - сказал я. - Но наука видит, что все эти деревья неодинаковые?
- В каком смысле?
- В таком смысле, что одни полезные, другие вредные.
- Не понимаю, - он смотрит, а я по глазам вижу, что голова у него работает на другую тему.
- Вот это, - показываю, - вредная кедра стоит.
- Почему? - спрашивает он и сам все не на меня, вверх смотрит.
- Она метелкой растет, бесплодная, шишки почти не дает, только другим застит свет. А эта вот - матка! И эта кедра тоже матка, семенистая. Шапкой у нее вершина. Видите?
Тут он меня заметил.
- Надо, - говорю, - аккуратно разредить тайгу, она получит вволю солнца и даст больше добра. Убрать эти метелки, а маткам дать свет...
Инженер совсем меня заметил и закричал:
- Это же мысль! Мысль! Приеду - сразу займусь. Опубликую под вашим именем эту идею? И как просто, как просто!
Он говорил и другие слова - про смешанные женские и мужские деревья, про выгоды в рублях и горы в кедровых садах, но этого всего я не запомнил, только твердо понял, что
наука мало знает кедр - и как отдельное дерево, и когда он поселяется компанией.
Дождь, что ли? Дождь. Промочит меня тут или нет? Дождь в тайге всегда плохо. Спать?..
Утром нашел их быстро. В тайге я никогда не кричу, так нашел. Навстречу залаяла собака Тобогоева, узнала меня, и я скоро услышал голоса внизу. Рассветный час там еще не кончился, из тумана выглядали острые вершины пихт, и в этом молоке кричали люди.
Тобогоев встретил меня на крутой, мало не отвесной тропе, обнял и сказал:
- Хорошо, однако, Иван, - ты пришел.
- А как тут?
- Плохо. Пойдем глядеть.
У костра было трое. Я узнал покалеченного. Это был он, тот самый таксатор, которого я водил по Колдору. Лежал без очков, подслеповатый. Спросил меня:
- Вы один?
- Один, - виновато сказал я, разглядывая плохое, больное лицо, ногу колодой, все его слабое тело. Губы у него пересмякли, были сухие и серые. Никого нет на озере, все ищут.
- Ясно. - Он закрыл глаза.
- А вас всего-то народу? - испугался я. - Симагин разве не тут?
- Двое пошли за водой, - сказал Тобогоев. Все равно дело никуда. Значит, главные спасители все еще на Кыге блукают, и тут надо управляться малой силой. Еще двое лежали на ветках. Один свернулся калачиком, выпятил круглую спину к огню и не шевелился. Другой - длинный и белый, как макаронина, парнишка смотрел на консервную банку, которая стояла рядом с больным. Я заметил, что в ней было немного воды. Да, тут без воды пропадешь, что и говорить. Носилки Тобогоев, видно, делал? Рюкзаки. Ворох грязных бинтов. Этого-то добра я еще принес.
Собака вниз кинулась и завизжала. Там зашевелились кусты. Тобогоев крикнул:
- Несете?
- Несем!
- Несут, однако, - сказал Тобогоев больному, и тот сразу схватил консервную банку. Он даже на локте не мог приподняться из-за палки, привязанной к телу. Вытянул шею и губы, перелил воду в рот. Ее и было-то два глотка, не больше.
- Вчера целый день, - услыхал я голос Симагпна. - А теперь за час туда-обратно.
Он узнал меня и сильно обрадовался, хотя виду не подал, только руку тиснул. Занялся тут же Легостаевым, поит его досыга. Ага, а вот этот-видно, тот самый отдыхающий. Нахохлился в сторонке, часто дышит от подъема, курит. Значит, нас шестеро. Тобогоев не в счет, слаб. Пятеро. Это ничего еще. А они совсем немного его подняли от реки! Да это-то понятно: слабосильная команда, видать, подобралась. Парнишка в городской куртке пьет из кастрюли, как Легостаев, едва голову поднимает. Заболел или раскис? И другой проснулся. Он, конечно, покрепче в плечах, но страшный, оброс весь, глаза мутные, и кашляет со свистом, хватается за грудь. Может, простудился?
Завтрак готовить не стали, вскипятили чайник. Это правильно, потому что время-то идет. Я вывалил из своего рюкзака все, что было. Она мне, оказывается, моя-то, насовала туда между делом добра, вчера вечером я и не докопался. Шаньги, шматок сала, сыр, яйца вкрутую, свежий лук, кусок маралятины с чесноком, копченые чебаки, масло в банке и даже обжаренный куренок. А я-то перед ночью еще подумал, почему это рюкзак прижимается к спине.
