Татьяна Мудрая - Геи и гейши
И вот однажды примерещилось ему, что само солнце — тоже крошечный сияющий дракончик, который как будто еще не вылупился из позолоченного яйца и свернут в нем наподобие спирали, но уже совершенно разумен и добр. (Что Солнце куда больше его Земли — мимо этого человек благополучно прошел в школе, хотя понятие о том, что Земля — шар и оттого даже ночью ее греет Солнце, в нем хорошо укоренилось и даже дало фантастические ростки.) Но из того, что весь космос наполнен либо самими змеями, либо змеиными яйцами, неопровержимо следовало, что и вся Земля целиком — такой же старый дракон, который уснул и лишь иногда, когда двуногие и четвероногие блохи особенно рассуетятся в его шкуре, жарко вздыхает, шевелится и открывает свое зелено-алое око.
Само неустойчивое равновесие Великого Древнего Змея с его вулканическими очами и Малого Дракона с бледно-золотым телом, узко сложенными белыми крыльями и голубыми пятнышками глаз походило на весы, что качаются на радужном небесном коромысле, на серебряном гвоздике луны.
Да, пожалуй, Луна первая принесла человеку успокоение и духу его — равновесие: она была точно кошка, что гуляла по звездному ковру, сторожа свои хоромы, и именно потому ночами он стал отдыхать от своего постоянного бдения — иначе как мог бы он его выдержать!
Шло время. Страх человека не уходил, но он свыкся со своей бедой и начал понемногу разговаривать со своими чудищами: мало и робко, хотя с драконом-младенцем гораздо бодрей и чаще. Его единственного человек не боялся — наверное, потому, что уже в самом начале, не подозревая о том, какова его настоящая природа, решился его защитить. Ему казалось, что дракончик отвечает — теплом, игрой теней в листве, смешливыми солнечными зайцами. Иногда он понимал, что это неправда, что истинный голос рождающегося Змея был бы непостижимо страшен и невыносим для смертного; но понимал лишь поверхностным разумом, а не чувствами.
И вот однажды человек дождался: ибо все мы ждем и жаждем того, чего более всего боимся. Раным-рано на рассвете покачнулось небесное коромысло, затряслись звезды, и земной Дракон поднялся из своего предсмертного сна, встав на дыбы; все его дети, которые спали на широкой его спине, также ожили, развернулись из клубка и стали обтряхиваться, как псы, играючи сбрасывая с себя то, что тяготило их и им докучало все эти тысячелетия; всё, что называло себя цивилизацией и не сумело стать живой плотью. Ни на горах, ни посреди равнин не было места, где мог человек укрыться: он был ничтожной песчинкой в безумии стихий, которая держится лишь благодаря этому своему ничтожеству. Кругом был истинный ад, и ужас происходящего был так несовместим ни с чем, так велик, что никак не мог вместиться в того, кто за долгие годы наполнился им до краев.
И тогда наш человек крикнул на другой берег Вселенной:
— Солнце! Иди ко мне, я тебя укрою!
Надо сказать, что Солнце виделось в этот миг как бы небольшой латунной брошью, фибулой для античного плаща или сактой для прибалтийской накидки — и всё равно, зов человека был самой большой глупостью изо всех, что он мог сотворить. Именно поэтому, думается, произошло то, что произошло, но, может быть, и должно было непременно произойти.
Золотой Дракончик разорвал поблекшую скорлупу, снялся со своего привычного места, развернулся в струну и полетел, рассекая пространство своими острыми белыми крыльями; глаза его были точно двойной сапфир, а на кончике каждого рога сверкала семицветная звезда.
Когда он подлетел и опустился на плечи человека, стало видно, что он куда больше того, кто его позвал, и наш человек едва мог выносить тяжесть и жар этой живой драгоценности, которая к тому же росла. Дракончик также с трудом удерживал равновесие, и когти его ненароком впились в тело спасителя. Потекла кровь, которую он слизнул своим длинным и гибким языком.
— Я напился твоей горячей и алой крови, — сказал юный дракон, — возьми в обмен каплю моей, холодной и аметистово сверкающей.
Он приложил свою пасть ко рту человека и вдохнул в него нечто неосязаемое. От того родились в человеке отвага, какую никогда не испытывал он прежде, и спокойствие, а любовь возросла настолько, что ничто помимо нее не смело его коснуться и ему докучать.
— Пойдем, я переправлю тебя на другой берег звездной реки, которая протекает между этим хаосом и истинным космосом, — сказал человек.
И они зашагали, приминая собой колеблющуюся землю и небесный ковер, который пружинил, как защитная цирковая сетка. То ли из-за капли драконьей крови, что тот передал в своем дыхании, то ли от дыхания Великой Пустоты человек не испытывал никаких тягот, и радостный звон небесных бубенцов сопровождал каждое движение слившейся воедино пары.
Вдали Дракон-Спрут, Дракон-Кракен яростно срывал с себя последние лохмотья, ветхие скорлупы своих одеяний, и стало видно теперь, что внутри он так же юн и светел, как Дракон-Солнце, но горит не белым, а червонным золотом.
— То, что сброшено, погибнет? — спросил Человек своего Змея.
— Вовсе нет, — ответил ему побратим. — Сделанное с полной отдачей и отданное безвозмездно неотделимо от бессмертной души: такое сохраняется и лишь уходит на ту сторону видимого. Достаточно его позвать — и оно снова вернется. Истинные рукописи и картины не горят, письмена не стираются, грациозные статуи и мощные строения нельзя разбить на куски. Но самое вечное в мире — это его Музыка, Стих и Формула: они звучат, они по самой своей природе летучи, хотя их всё время пытаются прикрепить к бумаге, и они то, что никогда не кончается.
— Почему случилось то, чему я был свидетелем? — спросил человек.
— Люди должны исполнить свой договор с небесами, землей и горами точно так, как ты исполнил обещание, данное мне. Но вместо того вы отягощаете собой землю, попираете горы и бесчинствуете так, что сами небеса вопиют, — ответил Змей. — Всякий раз бесславное прошлое стирается, и вам дается новая попытка ради тех чудесных вещей, которые вы всё ж таки не устаете творить. Эти вещи замараны, ибо в вашем мире зло отделимо от добра лишь в рассуждении; но их можно обжечь или переплавить и тем исцелить, и они копятся в месте, которое известно не мне, а лишь Тому, Кто Сохраняет. И еще один недостаток им присущ: в том, что уже сотворено и завершено вами, нет движения и жизни — вы умеете создавать лишь мертвое, замкнутое в своей оболочке. Оттого самые мудрые из вас всегда оставляют вещь неоконченной и как бы открытой, чтобы сманить к ней силы, придающие полноту; и подобное переходит на ту сторону куда быстрее, чем вам, эгоистам, хотелось бы.
— А когда-нибудь, скажи, мы научимся делать истинную красоту, добрую, живую и нетленную? — спросил еще человек.
— Там, где нет времени с его пагубой, вы уже научились; в витках его — вы только учитесь, и чем ближе к главной оси, чем короче размахи маятника, тем совершеннее у вас получается и тем больше слоев драгоценной камеди вы накладываете на лакированный ларец мироздания. Наступит срок, когда творение исполнится.
— Я бы хотел набрать полные руки пересозданных вещей и отнести их в подарок новому миру, — произнес человек, — вдруг на этот раз получится немного удачнее. Но и тебя бросать не хочу.
— Я снова стану маленьким, — улыбнулся Змей, — пряжкой на твоем поясе, фигуркой на шейном гайтане, кольцом на пальце; хотя в то же самое время, как и прежде, буду светить во всё небо. Только ты уж, пожалуйста, говори не с кольцом, пряжкой или идолом, а со мной самим. Мне ведь будет так одиноко без тебя!
— И еще вот что, — продолжил он как бы в шутку. — Не забудь, позови меня и укрой, когда снова затрясется!
— Ты понимаешь то, что рассказал? — произнес прежний голос.
— Да, пока я говорил, я думал. Моя империя под покровом внешней красоты и благодатности таила темных драконов, и оттого они мне грезились; но тот, кто по правде и истине видит присущую миру тьму, несет на плечах светлого Змея, как святой Христофор нес на плечах Христа, — ответил Рожденный.
— Иди и смотри вниз, — приказал Голос.
И увидел Рожденный то, о чем рассказывал: мрак, и скорбь, и крушение всех созданий своей гордыни. Со смертью его рухнули китайские и берлинские стены, и народ шел на народ; распались железные скрепы и рассоединились камни и балки зданий; всё то, что строилось по его непреложному и непререкаемому плану, потеряло костяк и растеклось по лицу земли гнилой, зловонной жижей. А посреди вселенского смятения сидела его старая жена, распустив седые космы, и баюкала на руках маленькую дочь от дочери той, что была Фениксом, Орлицей и Прекраснейшей.
— Слабое и не мной рожденное дитя. Вот всё, что от меня осталось на земле, — проговорил Рожденный.
— Но разве этого мало, господин? — сказал кому-то тот прежний голос. — Он еще не понял, но ступил на путь понимания. И если он в одно и то же время и выкуплен, и не искуплен, позволь ему довершить эту работу.
