Майкл Муркок - Лондон, любовь моя
Чудом оставшись жив благодаря заботам Черного капитана, я бы с радостью посвятил десяток своих «лишних» лет дяде Джиму. Как бы я хотел, чтобы он подольше прожил, наслаждаясь покоем после своего ухода на пенсию. Он был старомодным консерватором — обходительным, человечным, открытым всем новым идеям, поборником прав и свобод народа. Он с равным пониманием и сочувствием относился и к движению «Власть черным!», и к феминизму, воспринимая их принципы с не меньшим энтузиазмом, чем какой-нибудь левый радикал. Я любил его больше, чем кого-либо другого, включая даже Джозефа Кисса, которого он в некоторых отношениях напоминал.
В том же шестьдесят четвертом году я встретил женщину, которая повторно представила меня моей первой возлюбленной. Элеанора Колмен прибыла в пансионат незадолго до моего отъезда, а впоследствии, в Лондоне, узнала меня. Она одевалась очень эксцентрично, в самые живые оттенки лилово-голубого, бирюзового и лавандового, и, хотя никто не мог сказать, сколько в точности ей лет, она получала пенсию.
Она как раз была на почте, когда я оказался за ней в очереди в Уэстбурн-Гроув. Мы отправились через дорогу выпить по чашечке чая и съесть по сандвичу с беконом. В том кафе ее все знали.
— Я стара, как холмы, старше, чем лондонский Тауэр, — ответила она, когда я спросил ее о возрасте. Как и я, она интересовалась мифологией города и даже заявила, что была знакома с основателем Лондона. — Это был троянец Брут, милый. Он еще жив и вполне процветает, занимаясь антиквариатом. Что на самом деле весьма удобно.
После нескольких встреч в том же самом кафе я спросил ее, не можем ли мы посетить его лавку. Этим я ее позабавил.
— Он не продает эти вещи, милый. Он их делает. Ну, с помощью куска старой цепи, молотка да грубой стамески.
Он работал неподалеку, на извозчичьем дворе на Порто-белло-роуд, оккупированном сначала пьянчужками, а впоследствии поэтами и художниками. Итак, Нонни представила меня мистеру Троянцу. Он был еще более стар, чем она, и настолько дряхл, что невозможно было представить себе, как он выглядел в юности. Его пронзительные зеленые глаза смотрелись на коричневой коже как клейкие почки на старом дереве. По просьбе миссис Колмен он показал мне, каким образом можно прибавить возраст предмету мебели.
— Превратить в антиквариат можно любую вещь, — сказал он мне с тайной гордостью. — Даже здание. Этим постоянно занимаются в Калифорнии. — Троянец говорил на старом добром кокни эдвардианских времен, который для моего современного уха звучал почти как аристократический слог. — Кокни — это изначальный язык лондонцев, — сказал он. — А может статься, что и изначальный язык всего мира, как цыганский. Ваш глупый рифмованный сленг в основном был придуман для американских туристов в двадцатых годах. У них там и раньше был рифмованный сленг, хотя они его и позабыли. Но кокни — это настоящий старый жаргон. Родом из Индии, как и мой папаша.
— Он служил в Индии?
— Он там родился, как и я. Это нас вы должны благодарить за все это. — И он махнул молотком в сторону Вест-Энда. — А ты не родственник ли Вику Маммери, звезде спидвея?
— Есть еще кое-кто, с кем тебе надо встретиться, — сказала Старушка Нон.
И вот я снова лежу в уютных объятиях моей первой соблазнительницы. Зрелость, которой она достигла, не может повлиять на ее вкус к жизни. Ей сорок, но у нее кожа и фигура девушки и облик богини. Ее мудрость и доброта не подвластны времени. Целуя и лаская меня, она говорит о своей жизни в миру, а за окном постепенно затихает неумолимо резкий шум транспорта на Шепердз-Буш-роуд. Долгие годы, вобравшие в себя нищенское существование, несбывшиеся надежды, разбитые иллюзии, теперь смыты с меня этим нежным жаром, и я становлюсь ребенком, каким был тогда, когда она впервые меня покорила. Я вдыхаю запах маргариток, роз, свежескошеннои травы и раскинувшихся над нами кленов. Потом я побреду, одурманенный, сквозь сады геометрические, сады-палисадники, сады с альпийскими горками, глядя, как солнце падает на зубья высокой стены, точно такие, на какие я напоролся, когда пытался спасти Хоппи, а потом был сослан сюда для того, чтобы познать самое острое удовольствие. Я буду идти, а воздух вокруг будет тихим и горячим, как в то мгновение, когда ракета уже запущена, но еще не начала разрывать и выворачивать тебя наизнанку. Такие моменты оставляют после себя страстное желание повторения. Но они исключительны и почти никогда не происходят в покойной безопасности обычной постели. Их надо искать в секунде перед смертью, в состоянии опасности или ужаса, потому что это единственный путь. Но она своей мудростью может делать это здесь, среди домашней обстановки, потому что, как и я, пережила чудо, потому что, как и мне, ей неожиданно была дарована вторая жизнь.
Кажется, она начала петь для меня, такое впечатление, что я слышу тихую мелодию. Я вздыхаю, и в крови у меня загорается огонь. Она говорит, что это не разрушительный огонь, а целительный, восполняющий, сулящий вечное блаженство. Но есть и другой огонь, говорит она мне, огонь разрушительный, злой, созданный развратными и злобными людьми. Наш же огонь, охвативший нас среди цветов, это создание противоположной силы. Наш огонь нагревает плавильный тигель, в котором смешиваются мужское и женское начала, становясь чем-то единым — непроницаемым, сильным и, возможно, бессмертным, несмотря на то что плоть умирает.
Она целует меня. Мягко, обжигая меня огнем. От этого я задыхаюсь, и она смеется. Она трогает меня там, где захочет. Я кричу. Ее пальцы вырывают из меня прошлое. Мне было плохо, она искала меня, она нашла меня, и я больше не чувствую усталости. Она приносит мне будущее, она дает мне новую жизнь.
Переменные токи 1970
На заднем сиденье «роллс-ройса» сидел обкуренный Дэвид Маммери и, выглядывая из-под мягкой коричневой широкополой шляпы, пытался объяснить Мэри Газали и Джозефу Киссу, что главной прелестью «веселых шестидесятых» являлось то, что взрослым было позволено одеваться под ковбоев и индейцев.
— Хотя, разумеется, это совсем не похоже на стиль Хоппи.
— И вот на тебе сапоги, ремень и куртка. — Мэри с улыбкой потрогала бахрому на его штанах из оленьей кожи. — И бисер тоже очень миленький.
— В таком виде на родео может появиться лишь какой-нибудь маменькин сынок, — ответил он серьезно. — Попробуй наняться на ранчо, одетый таким образом, и услышишь все, что о тебе думают старые ковбои. — Его настроение изменилось, и, засмеявшись, он откинулся назад на мягкую кожу сиденья.
Они ехали на Кенсингтонский летний фестиваль. По разным причинам и мистер Кисс, и миссис Газали сначала не очень хотели сопровождать Маммери, но он настоял на том, что заедет за ними на машине, принадлежащей его друзьям Марку Батлеру и Пирсу Суинберну, частично взявших на себя расходы на проведение в Холланд-парке этого фестиваля, на котором ожидалось появление Джона Леннона и Мика Джаггера. Сам Пирс Суинберн, лорд Уэлдрейк, получал за свое участие в фестивале долю общественного признания. После того как он признался в телеинтервью, что курил марихуану, «Мировые новости» дали ему прозвище «лорд с дымком», хотя друзья называли его Ворцель. Он с радостью одолжил Дэвиду машину вместе с шофером. Джек-Джок, одетый так, будто собрался танцевать танец вождя апачей, вырулил «роллс» из Ладброук-Гроув. Сидя среди всех этих молодых пассажиров в изысканных красивых нарядах, Мэри заметила, что они напоминают ей сказочных персонажей — кто Титанию, а кто Оберона. Они с Джозефом Киссом были похожи на двух обычных уток, затесавшихся в стаю райских птиц, хотя и затянулись разок-другой пущенными по кругу косяками. К тому времени, как они медленно въехали под высокие зеленые деревья Холланд-Парк-авеню, на прекрасных губах Джозефа Кисса уже появилась широкая ласковая улыбка.
— Кажется, я нашел превосходный заменитель тем отвратительным таблеткам, которые мне прописывают. Что эти золотые здания делают рядом с вечно траурным Паддингтоном? Где победу свою одержал Сатана, где под деревом рока заснул Альбион, над потоком могучим возвысился он. Ну как? Я хорошо послужил тебе, Дэвид?
— Больше чем я того заслуживаю. — Дэвид был доволен. Повернувшись к юной блондинке в голубом шелковом платье покроя двадцатых годов, которая села в машину на Колвиль-Террас и представилась как Люси Дайамондз, Джозеф Кисс лучезарно улыбнулся.
— Я много лет был его проводником по этому опасному городу. Я знаю каждый камень на мостовой отсюда до Хорнси, до Харроу, до Хаунслоу, Хаммерсмита, Хайеса, Хема (Восточного и Западного) и Харольд-Хилла. Понимаешь, Люси, лондонцы ходят по таким же избитым тропам, как северные олени в Лапландии. Погляди, например, где селятся лондонцы, когда выходят на пенсию. Жители Ист-Энда удаляются на юго-восточное побережье. Жители Южного Лондона отправляются в Уортинг и Хоув. Актонцы едут дальше на запад, например в Борнемут. Даже по пути к своим последним пристанищам они не желают пересекать незнакомые районы своего города.
