Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 3, 2000
Не в самой действительности, отраженной в стихах Раскина, читатель найдет утешительные и увлекательные возможности, дарованные природой, а именно в мыслительной силе, доказывающей свое существование вопреки всему.
II. АЛЕКСАНДР ТАНКОВ. На том языке. СПб., «Теза», 1998, 87 стр
АЛЕКСАНДР ТАНКОВ. Стихи. — «Таллинн», № 15 (1999)
Прежде всего чувствуешь высокую температуру этих стихов, их горячечный жар, жар души, которая, как бывает в детстве при простуде, видит мир лихорадочным зрением, в полубреду. Этот бред — нельзя не отметить — не имеет ничего общего с тем за последнее десятилетие вошедшим в моду «поэтическим бредом», когда за стихами стоит не воодушевленное никакой конкретной мыслью или чувством полое, однообразное речевое возбуждение — почти физиологическое (похожее на описанное в одной из повестей Маканина речевое возбуждение больных, лежащих в общей палате, наступающее между 6-ю и 7-ю часами вечера; есть такая потребность организма, которой не всегда надо потакать, иногда следует гасить). У Танкова реактивное — если применить невропатологический термин — состояние объясняется разными всякий раз и предъявленными тут же причинами, что, на мой взгляд, и отличает подлинную поэзию от имитационной. Повышенная температура, отражающая состояние души, не только не деформирует мысль и речь, а, наоборот, обостряет способности думать и формулировать мысль.
Мысль Танкова — поэтическая мысль. Она отталкивается от попытки философского осмысления жизни, она замещает ее. Поэту свойственно особое восприятие — осмысленное, но не ищущее результата. «То ли с возрастом стал я как-то слезлив, / То ли просто ветер стал с годами сильней». Мысль поэта — не итоговая, а сросшаяся с приметами бытия даже тогда, когда она взмывает высоко над ними. «Господи, с какой певучей ахинеей сердце сколото…» Это сказано по поводу пожелтевшей березы. Постоянный лейтмотив Танкова — красота, отзывающаяся в сердце болью; это словцо — сколото — очень точно выражает реакцию поэта на мир, исполненный избыточной, кричащей красоты. В этом я вижу глубинное, потайное сходство его с Анненским, поэтом, уязвленным необъяснимой лишней красотой, красой (анненское слово). «Только ты и не даешь, и не даешь отчаяться, — / Роза дикая, трагический вьюнок!»
Поэт имеет возможность рассказать о себе, обнаружить характер, привычки, образ мысли и чувствования, ничего о них не говоря. Все, что нам интересно о нем узнать, скажет его интонация, которая порой выражается совершеннейшими пустяками — например, знаками препинания:
Замерзшей; замершей; озябшей;
полумертвой
Казалась издали ноябрьская вода.
Точки с запятой вместо запятых убедительно подсказывают, что причастия здесь только прикидываются определениями к слову вода, как бы маскируются; на самом деле они выдают движения души автора, его походку, тип мышления. И Гамлет, мысливший пугливыми шагами… — вспоминается мандельштамовский стих. В этом же стихотворении характерна вопросами сама себя перебивающая речь:
Какой трамвай? По-моему, четвертый.
До Стрельны, кажется? По-моему, туда
Я ехал этим же грохочущим трамваем…
Это имитация разговора — самому себе не говорят: по-моему. Зато ясно, как этот человек ведет разговор с другими людьми. В стихах одно местоименное наречие может представительствовать от целого стилистического пласта и стоящих за ним ситуаций.
Еще одно следует сказать, говоря о Танкове. Музыка стиха. «Как татарин-дворник, кашляя и шаркая калошами, / Не припомнит степи выцветшие, кожаные пыльные кибитки…» Все стихотворение прошито глухими согласными и шипящими, создающими особую речевую музыку. Она звучит и в акцентном, самом немузыкальном стихе, к которому Танков нередко обращается. Но и это не все. Музыка пронизывает все языковые уровни стиха. Особенно интересно одно музыкальное качество содержательного плана, которое можно обозначить как постоянное присутствие оксюморона. «Эта рифма обдает текучим леденящим жаром, / Замирает сладким холодком, / Голубым стеклом, рубином ярым…» Рифма и в самом деле — вид оксюморона, во всяком случае, она стремится к нему: чем более разведены рифмующиеся слова, чем менее похожи семантически и грамматически, тем богаче рифма, тем ценнее. У Танкова постоянно встречается соединение противоположных смыслов: «И разгрома вчерашнего стыд / Оборачивался торжеством». Или: «Господи, какой обворожительный, / Бессердечный, антисанитарный!» Подобное стяжение разнохарактерных определений, можно сказать, — любимый прием Танкова, его конек: «Что роднее этой выцветшей, скупой, недорогой, / Ненаглядной…»
Ты, художник, по какому праву,
Смяв перегородки бытия,
Слил в одно усладу и отраву…
Не знаю, что сказал бы в ответ Танков, если этому риторическому вопросу придать буквальный смысл и переадресовать автору, но у меня есть свои соображения на этот счет. Музыка, счастливая сестра поэзии, в высшей степени обладает этим свойством оксюморона — назовем его так. «Добро в музыке слито со злом, горесть с причиной горести, счастье с причиной счастья и даже сами горесть и счастье слиты до полной нераздельности и нерасчлененности…» (А. Ф. Лосев). Танков постоянно устраивает шипучую смесь из горячего и холодного, грусти и радости, уныния и упоения, робости и восторга…
Это жизни жар и жалость, жар и жалость,
жар и жалость,
Лихорадка марта, судорога, жаркий поцелуй
щемящий, ледяной…
………………………………………..
Я хочу почувствовать всей жалостью,
всем жаром
Каждый сердца млеющий удар,
То бесценное, что нам дается даром.
Ничего не стоящее. Дар.
И последнее, о чем необходимо сказать. Листая книгу, вспоминая эти стихи и задаваясь вопросом, о чем они — о любви, о смерти, о Даре, о художнике, о весне, о морозе, об оттепели… — видим одни и те же вечные темы лирики, круг их невелик. Но как разнообразен антураж этих стихов, как много самого разнообразного материала попадает в поле зрения поэта: лоток-палатка, берега Леты, проходная в НИИ, площадь Сан-Марко в Италии, Шувалово и Озерки, аспирин УПСА, бухгалтерия, четвертый трамвай, первый отдел, Фортинбрас, Диккенс, гашиш, таллинский двуязычный билетик в музей… Все приметы современной жизни пригодились поэту и подтверждают подлинность его существования в русской поэзии.
Елена НЕВЗГЛЯДОВА.С.-Петербург.
Роман Чайковский. Случайные строки
Стихотворные тексты, этюды в прозе, переводы. Магадан, «Кордис», 1999, 84 стр
Книжка, изданная крохотным тиражом (175 экз.) к 60-летию автора, начинается довольно неожиданным предуведомлением: Роман Чайковский вовсе не считает себя ни профессиональным поэтом, ни профессиональным прозаиком и ни на что в этих художественных сферах не претендует. И действительно, за исключением переводов, выполненных умелой профессиональной рукой, планка оригинальных сочинений автора, в общем, невысока.
Однако странным образом это ничуть не убивает книгу. Дело во взаимодействии текстов. Ремарк (многие ли знают его как поэта?), Рильке, Борхерт, Шевченко и другие общаются с любящим их Чайковским, как бы приглашенные в дружеский круг, — и тут возникает некое новое качество. Восклицание Шевченко: «В неволе, где так одиноко, — с кем сердце мне соединить?» — вдруг тематически подхватывается знаменитой рильковской «Пантерой». Переводы говорят об авторе порой не менее, но даже и более, нежели его собственные стихи. Разве не о себе пишет Чайковский, переводя «Полночный троллейбус» на немецкий, английский, украинский? Вообще Окуджава — любовь Чайковского, лучшее свое стихотворение он посвятил Окуджаве.
Мне кажется, автор совершил ошибку, разложив тексты по жанровым корзинам. Случайные строки и должны быть случайны. Правда, эта книжка вовсе и не требует последовательного чтения: читатель перелистывает страницы и произвольно переходит от стихов к дневниковым записям, а от них к переводам и обратно, денонсируя условные границы. И вдруг ощущает дыхание автора — эффект, не всегда достигаемый и в сочинениях куда более высокого уровня.
Ключевой текст книги — о воробьях в Магадане. До поры до времени не было в городе этих, казалось бы, вездесущих птах. Не бывает городов без воробьев — Магадан обходился. Роман Чайковский рассказывает, как остро он ощущал их отсутствие. Магадан трудный, очень трудный город, но именно эта мелочь, чепуха как-то особенно Чайковского задевала: даже и воробьев нет!
И вот они появились: прилетели самолетами, приплыли на пароходах, обжились потихоньку, теперь мельтешат под окном Чайковского. «И они примирили меня с этим городом».
