Журнал «Новый мир» - Новый Мир ( № 6 2000)
Когда описываются события, происходившие вне рамок летней жизни в бухте (вероятно, непосредственно наблюдавшейся автором), неточность, приблизительность подробностей ломает смысл эпизодов, а вслед за ними — всей повести. Заглянем еще раз в финальную сцену.
Леня — впервые после одинокой болезни — выходит на зимний берег и вдруг замечает, что пустые дома, стоявшие поблизости, остались без кровли. В гневе на собак — почему не лаяли на воров, не звали его? — он мгновенно решает их пристрелить, а потом, тоже мигом, прощает их и стреляет в себя. А почему, собственно говоря, псы не лаяли на чужаков? Верится ли в это? Смешно доискиваться, как именно могли происходить в жизни сцены из сочиненной (пусть на основе реальных впечатлений) повести. Однако куда ни кинь — выстрел в конце если и не нелеп, то недостоверен.
В итоге небезынтересного чтения обнаружилось также, что автор так и не смог оживить своих основных героев, Надю и «дядю Леню», внушить рельефное представление об истории жизни и внутреннем мире этих людей.
Речи Лени не колоритны, да мы почти и не слышим его. Мысли его в решающие моменты жизни даются в авторской речи, притом неправдиво и с аффектацией.
Больной, одинокий в доме на берегу, он слушает вой собак и спрашивает себя: «Почему так отзывается в нем собачья тоска?.. И вдруг нашелся ответ: да потому, что это его вой, это не псы, а он сам сидит там на бугре за колючей проволокой и, вздернув лохматую голову к небу, кричит о своем одиночестве, о своей никому не нужной жизни, к которой нет сочувствия ни в ком, как нет в нем сочувствия к их собачьей доле! О любви кричит и ненависти, и у него и у них, унесенных смертью. О том, что ему так же невозможно уйти с этого берега, как им, хотя ни его, ни их никто и ничто здесь не держит — но только они одни знают, почему он не ушел. Вот то-то и ужасно, что он не ушел, по тому же самому, почему и они остались. И они, так же как и он, ничего не умеют, ни забыть, ни простить…»
Как много восклицательных знаков в подтексте! А если собак покормить? приласкать? Анна Петровна вот кормила — и не выли? Но это из области здравого смысла.
Леня пробыл в лагере непонятно сколько — год, два или пять. Да, конечно, остался след на всю жизнь. И от лагеря, и от трудармии, и от беглой беспаспортной жизни. Но ему ли не знать, что именно его поколение гибло или было покалечено на войне, в плену, в лагерях, в оккупации, едва успев повзрослеть. В некотором смысле Лене и Наде как раз повезло. Они любили и поддерживали друг друга лет тридцать пять — сорок. Они устроили себе в конце концов дом и безбедную жизнь. Они — победители. А «берег» — что ж. Это и был их выбор. Внешне он казался удачным. Многих из бывших зеков, кто в конце сороковых «засветился» в городах, даже и с паспортом, сажали повторно.
По словам Анны Петровны, Леня «интеллигентный человек». А какой он вообще человек? Что он любил, кроме контрабандной ловли? как жил в Харбине? чему научился в тюрьме? Если бы автор что-то проигрывал в «затекстовом» воображении, оно бы аукнулось. «Его мать Фрося» — вот и вся память. Интересно было только показать, как человек шел к «шальному одинокому выстрелу».
Но если герой для автора некто, то для читателя он никто, и знать о нем необязательно.
Может быть, мой приговор излишне суров. Быт, разговоры, география бухточки, места встреч, направление обзора — все сделано отчетливо, быстро, ярко. И огрехи, тут и там мелькающие в этом стремительном рассказе, поначалу остаются незаметны.
Любопытно колористическое решение повести — более всего она походит на серию черно-белых рисунков пером. Такою «графичностью» усиливается значительность нарочито сдержанного рассказа о том, как жил и как обезлюдел «берег». Жаль, что эта повесть, написанная уверенной и словно бы не женской рукой, так и осталась серией жанровых картинок.
Когда читаешь подряд, как у меня получилось, эти две южные (по месту действия), две «женские» повести о восьмидесятых годах, их противоположность поражает.
И разностью слога — «питерская» сдержанность Платовой и «южная» цветистость Васильевой. Но более всего жизненным выбором их одиноких героев. Маруся, которая приручала (и выручала) столь многих, и в том числе соседскую девочку, написавшую повесть в память о ней. Маруся, которая разговаривала не только с козой, собакой и петухом, но и с ручьем, и с репродуктором на стене.
И Леня, не сумевший (или не нужно было ему?) за долгую жизнь, кроме своей Нади, никого приручить и ни к кому привязаться. О нем, вероятнее всего, написала курортница из «ленинградского семейства с двумя детьми», мимоходом упомянутого в повести. (Через какое-то время курортница усилием интеллектуального и творческого воображения попыталась понять «дядю Леню», но не совсем получилось.)
Пожалуй, в этом сопоставлении есть свой отдельный сюжет — для «реальной критики».
Вернемся, однако, к началу — к «шорт-листу». Как попали две небольшие, сюжетно однолинейные повести в этот почетный список?[48]
Ну, во-первых. Радует хороший чистый, даже изящный русский слог. Он совсем не так часто встречается в расхристанной современной литературе, разукрашенной «фенечками», матерком и иноязычными рок-прибамбасами.
Во-вторых. Недавно Андрон Кончаловский напомнил нам определение Толстого: «Искусство есть сообщение чувства»[49]. Каждая из этих повестей сообщает чувства добрые, и это не может не радовать.
В-третьих. Среди прав и свобод, свалившихся на нас с наступлением демократии, есть публично осознанные, едва ли не каждый день обсуждающиеся в печати, по телевизору, Интернету и просто между людьми (свобода информации, выезда за рубеж, свобода частного предпринимательства и проч.). Но кроме них появилась и в суматохе почти не осознается свобода быть частным человеком. Мы уже пользуемся ею не задумываясь, более занятые житейским устроением здесь и сейчас, а также изучением по СМИ тех сетей и пирамид, в которые нас собираются втянуть.
Так вот, осознавая или не осознавая, но фактически действуя как частный человек в море ангажированной информации, нынешний читатель заинтересовался литературой, описывающей именно частный опыт движения жизни в предлагаемых обстоятельствах. Поэтому наряду с мемуарами знаменитостей заметным успехом стали пользоваться воспоминания о жизненном опыте частных лиц — от Болотова (недавно еще раз переиздан; XVIII век) до Васильчиковой и Кривошеиной.
Герои А. Васильевой и В. Платовой живут при тотальном политическом режиме, но внутренне они не встроены в него, и мне кажется, такой выбор персонажей приближает обе повести к приватным воспоминаниям и добавляет им «читабельности»…
Анна ЦИТРИНА.Синдром Сидиромова
Сидиромов и другая проза Алексея Цветкова. М., «Гилея», 1999, 112 стр
Алексей Цветков — молодой московский прозаик, приобретший известность в среде представителей и ценителей так называемой контркультуры. В свое время резонанс вызвал сборник его рассказов «ТНЕ». И вот — «Сидиромов и другая проза…». Если сравнивать новый сборник с предыдущим, можно сказать, что в главном — в стиле, в образах, в подходах — Цветков остался прежним.
Как и прежде, после выхода книги Цветкова традиционно похвалили за эзотерическое мастерство, за шифровку и конспирологию. Однако, говоря объективно, эффект присутствия скрытого смысла достигается скорее не глубиной содержания, а оригинальностью формы. Парадоксальность словосочетаний, богатство лексикона — отличительные черты цветковской прозы. В этом проявляется талант молодого писателя. Это же позволяет назвать прозу Цветкова «компьютерной», мертвенной, когда можно манипулировать целыми предложениями, переставляя их, отчего сам текст вроде бы и не пострадает. Этот же компьютерный эффект делает произведения Цветкова виртуальными, гладко причесанными. Есть рассказ, нет его — все одно.
Теперь Цветков перешел в атаку. В определенном смысле его последний сборник — это книга-признание. И это ново. Те особенности, которые ранее улавливались у писателя и даже ставились ему в вину, отныне выводятся самим Цветковым на первый план. То, что именно Сидиромов — фамилия главного героя одноименной цветковской повести, — уже декларативно, уже экзотерично. Когда фамилия героя — производное от компьютерного приспособления «Сидиром», уместно обозначить это как культивацию виртуальности. Но возрастает риск подделки, успешной имитации. Ведь виртуальность может быть уловкой слабака, его «последним прибежищем», так как авторское злоупотребление виртуальностью зачастую дезориентирует читателя в оценке качества произведения. Как правило, подделки — безжизненны. От них всегда клонит в забытье, а от зевоты начинает сводить скулы.
Неверно утверждать, что эзотерика нынче начисто отсутствует у Цветкова. Например, не случаен фигурирующий практически во всех его рассказах образ воды (моря, океана). Цветков известен своей вовлеченностью в культурно-геополитические круги, где мыслят категориями: «вода — суша», «атлантизм — евразийство». Вода здесь понимается как нечто безусловно чуждое и враждебное. В этом свете особенно забавен пассаж из рассказа «ГАЗ». Открытое общество. Построено самое высокое здание на планете — тысяча этажей. «Богач», вложивший в возведение этой вавилонской башни огромные средства, поднимается наверх со своей спутницей, «вавилонской блудницей», проституткой по имени Лу. По словам «богача», с острия башни виден даже океан.
