Карен Бликсен - Семь фантастических историй
Покуда он ждал, ему казалось, что он теперь лучше понял собравшиеся в боскетной предметы. Клавикорды, музыкальная шкатулка — все пятилось от него и жалось к стенам, словно мебель кукольного домика, вспугнутая появлением взрослого. Неужто теперь конец играм? Он старался их утешить: «Не нарушить пришел я, — говорил он им, — но исполнить». Лучшие игры еще впереди.
И — будто слова эти успокоили юную мадам Лерке — она выпорхнула к нему в розовом платье с воланами, в сопровожденье служанки, которая несла чайную скатерть и самовар. После недолгой приятной беседы он приступил к цели своего визита.
Ему всегда казалось, что Франсина спешит поскорее разделаться с тем, что ей предстоит, и рада, когда это ей удается. Он не мог этого объяснить, видя, что спешить ей решительно некуда. Во всяком случае, уж она вы не попалась, подобно доктору Фаусту, воскликнув: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Она поскорей пропускала все мгновения жизни, как пропускает меж пальцев бусинки четок юная послушница. Когда он поведал ей о своей любви и дерзких надеждах, она побледнела и склонила к нему в кресле легкий стан. Ее темные глаза встретили его взгляд и тотчас скользнули прочь. Она радовалась, когда с этим было покончено. Как он и полагал, она приняла его предложение, и даже с некоторым чувством, по-видимому, довольная, что обретает тихую пристань.
Потом, когда сговоренная чета вместе распивала чай и Франсина председательствовала за величавым самоваром, советник рассказал ей вчерашнюю историю про Андерса, чтобы ее развлечь. Успех, кажется, превзошел его ожидания. Известие ее поразило. Она будто сквозь землю готова была провалиться, слушая о подобном нечестии. Обретя наконец дар речи, она, без кровинки в лице, спросила, знает ли что-нибудь пастор. Советник в ней не предполагал такого благоговения к святыне. В общем, милая черточка, но, кажется, за ней что-то крылось: страх призраков или даже, может быть, призрак? Он ее успокоил, рассказав, как решил он выручить юного писаря и спасти от последствий его безрассудства. И тогда она осияла его таким нежно-тоскующим взором, что он наполнил всю залу вместе с духом жасмина, и советник ощутил себя могущественным и благородным.
— Надо бы, — сказал он, — для острастки прижучить юнца. Не мешало бы ему напомнить, что, не пристрой я его к месту, он бы сейчас голодал.
При этих словах Франсина опять побледнела.
— А я верю, милая, — продолжал советник, — что его ждет блистательное поприще. Досадно, право, видеть, как вертопрах, повеса губит будущность великого мужа. И для меня речь идет словно о собственной моей будущности, ведь я привык на него смотреть как на сына. Но, боюсь, я только его раззадорю, и тогда мне с ним не сладить. Нежная женская рука вернее выведет его на путь истинный. Таким непременно нужен ангел-хранитель, и с вашей стороны было в куда как благородно, ежели вы вы доказали вашему покорному слуге готовность свою и впредь сочувствовать его интересам. Поедемте же со мною в Хиршхольм, любезная Франсина, и вы прочитаете молодому человеку небольшую проповедь.
Итак, было решено, что Франсина отправится вместе с советником в Хиршхольм, дабы образумить Андерса Кубе. Она тотчас собралась и надела светло-розовую шляпку, под которой ее светлое лицо заняло от солнца нежной алости. Было кое-что не совсем обычное в том, чтоб молодая дама отправлялась куда-то вдвоем с мужчиной — сидевший сзади Крестен был, конечно, не в счет. Прохожие могли догадаться о помолвке. Это льстило советнику, и он всю дорогу наслаждался. Франсина, сидя с ним рядом, следила за бодрой конской трусцой и мечтала, чтобы все это поскорее кончилось.
Советник и его молодая невеста, назначенная на роль ангела-хранителя, рука об руку взобрались по крутой лестнице в светелку Андерса за большой, только что рас-цветшей липой. Там застали они его сестру, которая была замужем за капитаном в Эльсиноре и приехала навестить брата со своим сынишкой. Это затрудняло задачу юной фру Лерке, но облегчало ей сердце, и она тотчас почувствовала себя в этом обществе спокойно и непринужденно. Сестра и брат были очень похожи, а когда мальчик поднял на нее взор, сердце у Франсины зашлось, так напомнил ей тех bambino,[133] которых видела она в храмах Италии, этот херувим с глазами Андерса, как в райском зеркале отражавшими вею душу молодого поэта.
Франсина переступала порог в кашемировой шали и розовой шляпке, как дама-благотворительница. Сейчас она замерла, и темные глаза ее были как у Рахили, когда та говорила Иакову: «Дай мне детей, а если не так, я умираю».[134] Ей захотелось кинуться на колени, прижать мальчика к груди, но, боясь, что это будет неуместно, она колевалась, пока не сообразила, что того же результата можно достигнуть, подхватив его на руки. Она поставила его на стул, дала поглядеть в окошко и потрогать ее митенки. Мальчик смотрел на нее во все глаза. Никогда он не видывал таких кудрей, и он их перебирал пальчиками. Чтобы угодить ему, она сняла шляпку и выпустила всю темную массу волос. Они упали на ее лицо как тучи. Мальчик захохотал и вцепился в них ручонками. И вот тут-то она прижала его к груди и рассмеялась, глядя на него и чувствуя, как, словно часы, бьется его маленькое сердце. Она заметила, что на них смотрят, кровь бросилась ей в лицо, но она не могла сдержать улыбку.
Советник вступил в беседу с молодой матерью в белом плоеном чепце, которая села на стул подле стола и взяла сынишку к себе на колени, а двое молодых людей остались наедине у окна. Франсина поняла, что пора действовать.
— Господин Андерс, — начала она, — советник, — она поправилась: —…мой жених рассказывал мне с глубоким сожалением, что вы дали ему повод досадовать — сердиться на вас. Это нехорошо. Не надо так поступать. Вы тут, в Хиршхольме, верно, не знаете, как много зла и несчастий на свете. Но я умоляю вас, господин Андерс, вперед не совершать поступков, которые приводят человека к погибели.
Хоть адресовалась она к нему с такой торжественностью, на лице ее еще играла забытая улыбка.
Андерс ни слова не слышал из того, что она ему говорила. Благодаря своей редкой способности забывать, которую советник не всегда одинаково высоко ценил в своем протеже, он и думать забыл о событии, давшем повод для этой нотации. Он нежно улыбался ее улыбающемуся лицу, в точности повторяя ее выражение. Менялось ее лицо — и его лицо тотчас менялось, два юных лица обменивались светом и тенью, как два, одно против другого, повешенных зеркала.
Франсина чувствовала, что дело принимает несколько нежелательный оборот, но не знала, как это исправить.
— Советник, — сказала она, — любит вас как сына, и, если б он вам не помог, вы вы сейчас голодали. Он такой умный. Он лучше вас понимает, как надо себя вести. Вот, смотрите, — сказала она, теребя маленький предмет, на длинной золотой цепочке свисавший с ее шеи. То был коралл в форме рогов, итальянские простолюдины считают такой коралл талисманом. — Мне дала его бабушка. Он хранит от дурного глаза. Но она верила, что он и от оспы спасет, и от собственных черных мыслей. Потому она мне его и дала. Нате, господин Андерс, носите его, и пусть он вам напоминает, что нельзя забываться и во всем надо слушаться советника.
Андерс взял у нее талисман. Когда руки их соприкоснулись, оба смертельно побледнели.
Со своего места на диване советник краем глаза видел, как великие силы были пущены в ход у окна. Он видел явственно, что его невеста вручила юному писарю нечто, весьма напоминавшее своим видом пару рогов. Превзошло ли это или обмануло его расчеты, ему оставалось смириться, и тотчас они с Франсиной рука об руку сошли по лестнице к дожидавшемуся экипажу.
В Хиршхольме смотрели бы косо, если вы обрученные — пусть даже жених в годах, а невеста — вдовица, — часто сходились наедине, а потому тем летом вошло в обычай, чтобы Андерс сопровождал советника в La Liberte в качестве дуэньи. Если погода была хорошая, все трое пили чай на террасе, и Франсина их потчевала милыми итальянскими кушаньями, напоминавшими советнику иные времена, иные страны. В нежном вечереющем свете, глядя через стол на обоих молодых людей, столь ему дорогих, — хоть они удивились вы, узнав, кто из них ему важнее, — советник ощущал такое довольство и такое согласие с миром, какого прежде никогда не испытывал. Трудно и вообразить, думал он, более совершенную идиллию. «Вот и я наконец, — говорил он себе, — побывал в Аркадии.»
Иной раз поведение юного пастушка и пастушки его настораживало и напоминало одну вычитанную в книжке историю. История была такая: группа английских исследо-вателей наткнулась в негритянском поселке, за частоколом, на пленных рабов, которых победители откармливали на убой. Потрясенные, англичане предлагают выкупить их, но жертвы отказываются, считая, что никогда еще не жили они так чудесно. Неужто, думал советник, эти двое таят план бегства, или они так же покорны судьбе, как те черные невольники? И в то и в другое было трудно поверить.
![Дэвид Стори - Сэвилл [отрывок]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
