Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
Ешиботники сидели за своими стендерами и смотрели, как Махазе-Авром бочком двигается вперед, сопровождаемый главами ешивы. Реб Авром-Шая остановился у скамьи, на которой сидели мальчишки, которым, казалось, место было еще в хедере, и уселся рядом с бледненьким учеником с большими черными глазами. Ученики, сидевшие вокруг, затихли и смотрели, как пришлый ребе посмотрел в том Гемары и велел мальчику сказать, в каком месте тот остановился. Увидев, что ребе низенького роста и что ему приходится засовывать в книгу свои близорукие глаза, бороду и даже нос, чтобы разглядеть написанное, мальчик перестал пугаться и начал отвечать, читая по-древнееврейски и сразу же кое-как переводя на простой еврейский язык:
— Мудрецы учили так. Мужчина говорит женщине: «Будь повенчана мне через этот динар». Если она взяла и бросила перед ним, или в море, или в огонь, или в другое место, где динар потерялся, то она не повенчана ему[211], — мальчик читал с напевом и при этом так быстро, точно он поспорил с каким-то другим мальчишкой, что перегонит его.
— Ты учен и умеешь красиво петь, но надо истолковывать каждое слов отдельно, а не торопиться, — рассмеялся Махазе-Авром, поднимаясь. Ущипнуть ученика за щеку, погладить его по головке — было не в его обычае. Однако его лицо сияло, губы улыбались, даже его усы не могли скрыть эту улыбку.
Он прошел вдоль ряда юных головок, украшенных пейсами, и остановился рядом с Мейлахкой-виленчанином, который пролез со своим стендером вперед.
— А, Мейлахка, как у тебя дела? — обрадовался ему реб Авром-Шая, как будто они были приятелями.
— Слава Богу, — ответил Мейлахка и посмотрел на окружающих искрящимися глазами, желая, чтобы и они увидели, что он и Махазе-Авром, благодарение Всевышнему, старые друзья. От удивления реб Менахем-Мендл заморгал и спросил гостя, откуда он знает Мейлахку.
— Что значит, откуда я знаю Мейлахку? Он ведь был у меня и засыпал меня вопросами. Я еле упросил его перестать. — Голубые глаза реб Аврома-Шаи брызнули смехом, и все окружающие улыбнулись. Один лишь реб Цемах Атлас, стоявший позади всех, стал еще сердитее и мрачнее.
Сразу же после того, как гость и сопровождавшие его удалились, юные ученики окружили Мейлахку. Хотя он немного подрос и уже мог устроить «прочтение» по Гемаре, его все еще считали писклявым единственным сынком и хвастунишкой, который пропихивается к старшим, чтобы его погладили по головке. Его товарищи не могли понять, как это Мейлахка не рассказал им, что ходил к Махазе-Аврому. Мейлахка ответил, что действительно ходил к реб Аврому-Шае-коссовчанину, чтобы поговорить с ним и поучиться у него, и что он, конечно, задал ему десяток вопросов по первому же листу трактата «Кидушин». Реб Авром-Шая сказал ему: «Заходи вместе со мной в дом, там у меня есть нужный трактат. Мы вместе изучим эту тему, а потом ты спросишь то, что хотел спросить». Они вместе изучили лист Гемары, и вопросы Мейлахки сами собой решились. Выходя из комнаты, реб Авром-Шая подвел его к низкому окну, выходившему в сторону леса, и сказал ему: «Лезь! Посмотрим, сможешь ли ты вылезти через окно так же хорошо и проворно, как ставишь вопросы». Мейлахка развел руками, как старый ученый еврей, и подвел итог:
— Ничего нового я от него не услышал. Так что же мне было рассказывать? О том, как я вылез через окно в лес, и о том, как он полез вслед за мной?
Старшие ешиботники ожидали, что после того, как Махазе-Авром закончит с мальчишками, он подойдет к ним, к взрослым. Реб Авром-Шая действительно хотел еще побыть с ешиботниками. Однако с каждой минутой он все острее ощущал, что директор ешивы не доволен его визитом. Поэтому он неожиданно сказал обоим главам ешивы, что зашел только на минутку и уже уходит. Директор, который все время шел за гостем и молчал, внезапно заговорил с холодным блеском в глазах и с недоброй улыбкой на лице:
— Ешиботники должны были бы пойти на смолокурню, чтобы детально обсуждать темы из Талмуда и заниматься группами, младшие отдельно, старшие отдельно. Тогда в их визите был бы больший смысл.
— Хождение туда-сюда на смолокурню станет для парней, в первую очередь, перерывом в изучении Торы, который не компенсируется тем, чему они смогут у меня научиться, — сказал Махазе-Авром, посмотрев вниз, на свою палку.
— А может быть, вы бы могли раз в неделю приходить в ешиву? — снова спросил директор со странной улыбкой на лице, прорезанном множеством глубоких морщинок вдоль щек. — Чтобы вам не ходить так далеко из леса в местечко и обратно, мы могли бы договориться с извозчиком, чтобы он привозил и увозил вас на своей телеге.
— Что с вами происходит, реб Цемах? — воскликнул реб Менахем-Мендл. Он понимал, что директор хочет показать ему, что этот дачник со смолокурни держит свою Тору лишь для самого себя. — А разве когда едут на телеге в жаркий солнечный день, не потеют? Разве не глотают пыль? Разве вы не знаете, что реб Авром-Шая слаб здоровьем?
— Мне действительно тяжело приезжать каждую неделю в местечко, — ответил Махазе-Авром с пылающим от смущения лицом, что происходило всегда, когда упоминали о его пороке сердца.
Директор ешивы больше ничего не сказал. Однако в его позе, в том, как он молча стоял, заложив руки за спину, было еще больше наглости, чем в его речах. Уголки рта, нос, челюсти и даже веки реб Аврома-Шаи дрожали. С минуту он стоял с опущенной головой, как будто прислушивался к черным и тайным глубинам молчания директора ешивы. Однако когда он поднял голову, на его лице уже снова лежал покой леса на рассвете, как будто он прогуливался среди деревьев с талесом на плече.
— Доброго дня, — поклонился он директору. Его голос и движения были мягкими, податливыми и продуманными, словно он отходил от постели больного, которому не следует возражать, чтобы он не разволновался.
На биме Махазе-Авром ненадолго остановился рядом с виленчанином и сказал ему, что забыл раньше спросить, как его зовут.
— Хайклом, Хайклом-виленчанином меня зовут, — заикаясь, пробормотал тот и с тоской смотрел, как гость выходит из синагоги. Через пару минут рядом с Хайклом уже стоял реб Цемах и говорил с ним таким умоляющим голосом, как будто этот ученик должен спасти его от большой беды:
— Господи, виленчанин, что с вами стало? Прошлой зимой вы искали истину и были образцом для других, а теперь вдруг распустились. Вы опаздываете на урок или вообще на него не приходите, опаздываете даже на молитву и вы больше не изучаете мусар с восторгом.
— Я не могу изучать мусар с восторгом, потому что я больше не верю, что мусар помогает человеку увидеть свой путь в жизни, — с болью в сердце ответил Хайкл и пошел к своему стендеру, на котором лежал том Гемары. Он видел, что реб Цемах стоит посреди синагоги с видом человека, оказавшегося в пустыне и не знающего, куда ему идти дальше. Ученик почувствовал, что его директор и глава ешивы не нашел в самом себе покоя и мудрости, чтобы стать наставником для других. Хайкл закрыл лицо руками и стал думать о Махазе-Авроме, который околдовал его своими простыми словами, своей теплой улыбкой. Однако сколько он ни пытался зацепиться за богобоязненные мысли, сколько ни закрывал глаза, его прожигали насквозь горячие черные глаза хозяйской дочери, и он знал, что именно это оторвало его от Торы и от мусара.
Махазе-Авром был уже на другом конце Синагогальной улицы и все еще расспрашивал сопровождавшего его главу ешивы о Хайкле-виленчанине. У реб Менахем-Мендла было что рассказать об этом ученике: он парень очень горячий и с гонором, прямо петух с красным гребнем. Может ответить резко и даже грубо. Он еще не изгнал из себя виленскую Мясницкую улицу. Правда, он способный, понимает дело основательно, но временами его что-то так захватывает, что он не слышит и не понимает, что ему говорят. Прошлой зимой он учился с прилежанием и занимался мусаром. Этим летом в нем не осталось никакого пыла в изучении Гемары, никакого пыла в изучении мусара.
— Вы правы, он очень чувствителен к своему достоинству, — тихо рассмеялся реб Авром-Шая и зашагал медленной поступью, опираясь на свою палку.
Они вышли с Синагогальной улицы и свернули на широкий шлях к лесу. В домах по обе стороны дороги окна были наполовину закрыты ставнями, чтобы защититься от слепящих лучей солнца. По ту сторону моста через извилистую реку Меречанку[212] на пороге своей кузницы сидел кузнец, отдыхая от тяжелого труда. Увидев главу ешивы в сереньком подрубленном лапсердаке и ребе со смолокурни в потертом одеянии до колен, широкоплечий ремесленник с закопченным лицом встал и стал смотреть вслед двум этим низеньким еврейчикам. Реб Менахем-Мендл кивнул кузнецу, и реб Авром-Шая понял, что кто-то приветствует их.
— Я очень близорук, прямо калека. Без очков не вижу, кто идет мне навстречу, и не знаю, кому отвечать на приветствие, — огорченно сказал он, остановившись посреди дороги, чтобы попрощаться. — Надо было бы попросить Шию-липнишкинца, чтобы он каждый день выходил на прогулку. Его упорство в занятиях может плохо отразиться на здоровье. Да и для самой его учебы было бы лучше, если бы он оставлял себе больше времени на размышления.
