Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Хосеба ударил палкой по воде, «чтобы распугать змей», и затем прыгнул в реку. «Его жену зовут Рули-ка, а девочку И лиана, – сообщил он мне из воды. – Адриан просто без ума от малышки. Он очень счастлив». Он переплыл заводь от одного берега до другого энергично, в хорошем ритме. У него хорошее здоровье. «Знаешь, что говорит Панчо? – крикнул он мне. – Что Адриан стал гомиком. Что раньше он делал великолепные пенисы, а теперь вот занялся куклами».
«Ты со многими встречался, не так ли? Вижу, ты в курсе всего», – сказал я ему. Тогда он объяснил мне свои намерения. Он хочет написать книгу о нашей жизни. О судьбе всех тех, кто фигурирует на школьной фотографии. «Поэтому ты и приехал в Стоунхэм? – спросил я его. – И поэтому поехал туда, где сейчас Убанбе? Чтобы собрать материал?» Он защищался, говоря, что встреча с Убанбе была чистой случайностью, а обо мне он и так все знает. «Все страницы, где речь идет о тебе, уже написаны. И скажу тебе больше: ты сможешь послушать их во время моего выступления в следующую среду». Я сказал ему, и достаточно серьезно, что среди слушателей будет Мэри-Энн, чтобы он был поосторожнее. «Там ты представлен очень неплохо, Давид. Твоя жена тебя не бросит; твои дочери тебя не возненавидят. Будь спокоен».
Я подумал было упомянуть о моей книге воспоминаний, но мне показалось, что это не к месту. Я всегда ненавидел людей, которые, едва заслышав о чьих-то планах, тут же в ответ заявляют: «У меня в мыслях тоже нечто похожее». Кроме того, я устал, мне не хотелось распространяться на эту тему. Я влез в воду и немного поплавал.
Доктор Рабинович не звонит. Мне бы хотелось, чтобы он позвонил. Для меня было бы облегчением узнать точную дату, когда я должен буду лечь в больницу в Визалии. Неопределенность не позволяет мне расслабиться. Когда рядом Хосеба или Мэри-Энн, я чувствую небольшой шум в голове, что-то вроде пения сверчка. А сейчас, ночью, это пение приобретает металлический оттенок.
7
Сегодня я проснулся очень рано, около шести часов, и сразу обратил внимание на тишину. Я встал с постели и обнаружил ее причину: шел дождь. Когда я открыл окно, в комнату ворвался шум дождя. Лучше сказать, шумы, во множественном числе. Когда Лиз и Сара были маленькими, они часто говорили, что у дождя два различных шума: шум всех капель вместе и шум каждой отдельной капельки. Мне кажется, это неплохое наблюдение.
Я остался у окна. Деревья под серым небом, казалось, застыли в напряженном ожидании. Мне пришло в голову, что старому Генералу Шерману, видимо, гораздо спокойнее, чем им, что по прошествии трех тысяч лет уже, должно быть, не осталось ничего, что могло бы застать его врасплох. Ну, дождь-то уж точно. Если бы это дерево могло говорить, оно сказало бы остальным секвойям: «Когда-то в молодости мне все время рассказывали об ужасных дождях, о потопе, который снесет все вокруг. Но в моем возрасте я уже не верю в эти россказни. Не волнуйтесь, наводнения, которое вырвало бы нас с корнем, не случится». Но непросто подняться до его уровня. Непросто победить страх. Возможно, нужно прожить три тысячи лет, чтобы достичь покоя.
На земле, у ручейка, образованного дождем, я увидел бабочку. Это был монарх. Наверняка из тех, что подарили Лиз на ее день рождения, из тех, что мы видели на маленьком кладбище. А может быть, та же самая. Похоже, она погибла: дождь намочил ей крылышки, и она замертво свалилась на землю. Мне в голову пришла мелодия Манчини, которую я когда-то играл на аккордеоне, очень грустная мелодия: Soldiers in the rain – «Солдаты под дождем». Бабочки под дождем. На первый взгляд, казалось, эти два образа невозможно связать, но у меня в голове они соединились; даже не соединились, а тесно переплелись. Мне потребовалось несколько часов, чтобы избавиться от этой мелодии.
День продолжался так же, как и начался. Он весь был удивительно тихим. Это заметил и Хосеба. Он находился в доме Хуана, готовясь к лекции, и, когда я пошел проведать его, он мне сказал: «Мы здесь, брат, копируем инкунабулы нашего монастыря». Именно тишина заставила его сравнить Стоунхэм с монастырем. «Трудная работа?» – спросил я его. «Достойная вьючного осла, брат». Я наклонился к компьютеру, чтобы посмотреть, над каким текстом он работает, но он загородил экран руками. «Такой способ создавать преграды недопустим, брат. Он слишком груб», – сказал я. «Раньше он был более тонким, брат». – «Ну да, а теперь ты больше похож на осла». Он помотал головой, изображая это животное.
Я вернулся домой и увидел, что Мэри-Энн тоже готовится к выступлению. Я спросил ее о текстах, которые она переводит, не идет ли в них речь о предательстве. Ее глаза за стеклами очков выразили удивление. Они по-прежнему такие же синие, как раньше: Северный Кейп. Она показала мне несколько листов бумаги: «Вот этот о снеге». – «Это тема, которая привлекает Хосебу со времен начальной школы», – объяснил я ей. Она сняла очки, чтобы потереть глаза: Северный Кейп один, Северный Кейп два. «Второй текст, который я перевела, трагикомичен, – сказала она. – Об одном японце». – «Тоширо?» – «Он называет его Юкио». – «Дело происходит в Бильбао? В маленьком пансионе?» – «Да, именно». – «На самом деле его звали не Юкио, а Тоширо», – сказал я. Мэри-Энн взяла меня за руку: «Почему бы тебе не поведать мне свою версию, пока мы погуляем по ранчо? Дождя уже нет». Она встала из-за стола и звонко поцеловала меня в щеку. «Звук Туле!» – воскликнул я. «Мне всегда нравилось имя, которое ты дал моим губам», – сказала она и снова наградила меня поцелуем. Мэри-Энн всегда спасает. Прежде она помогла мне избавиться от прошлого, теперь избавляет от страха перед будущим. Она нарушает тишину. И подталкивает меня вперед.
Мы пошли по дороге, ведущей в Три-Риверс. После дождя воздух был чистым, и было приятно вдыхать его. Прогулка оказалась для меня нетрудной. Я рассказал историю Тоширо, и она спросила, где, интересно, он теперь, работает ли он по-прежнему на верфях Осаки, женился ли наконец на своей невесте.
Я никогда этого не узнаю. Мы просто пересеклись в пространстве, вот и все. У нас очень разные пути.
«Версия Хосебы достаточно похожа», – сказала мне Мэри-Энн. На губах Туле играла лукавая улыбка. «Конечно, он больше внимания уделяет описанию праздника в последний день. Похоже, вы танцевали до упаду». – «Нам было очень весело». – «И мне кажется, одна студентка экономического факультета проявила к тебе явную симпатию». – «Это выдумки Хосебы». Мы уже подошли к Кавее и направились вверх по склону домой. «Похоже, Хосеба тоже хочет написать воспоминания», – сказал я ей. В ответ она спросила меня, говорил ли я ему что-нибудь о своей книге. Я ответил, что не говорил. Мэри-Энн хотела бы, чтобы было наоборот. Она больше, чем я сам, верит в мои сочинения.
Когда мы вернулись в дом, она предложила мне позвонить Хелен. «Как ты думаешь, может, пригласить ее к нам? Приятно будет провести вместе несколько дней». – «Мы познакомились благодаря ей, – ответил я. – Я всегда буду ей благодарен за это». Мэри-Энн снова поцеловала меня. «Это правда. Если бы не она, я бы не поехала в Сан-Франциско и не попросила бы тебя сфотографировать нас».
Странно думать об этом, но любовь и смерть неплохо уживаются друг с другом. Любовь принимает другие формы, когда мы знаем, что за дверьми нашей комнаты прячется смерть: формы нежные, почти идеальные, чуждые конфликтам и трениям повседневной жизни.
Я оставил Мэри-Энн – она разговаривала по телефону с Хелен – и подошел к ручейку, образованному дождем. Там были листики, камешки, вереницы маленьких белых лепестков; но никаких следов бабочки. Поблизости я тоже ничего не обнаружил. А это означает, что она не была мертва, когда я увидел ее из окна этим утром. Дождь побил ее, но она вновь смогла взмахнуть крылышками. На такое был бы неспособен даже Генерал Шерман.
Дополнение. Я открыл в компьютере документ с моими воспоминаниями и поискал Тоширо. Но никак не мог его найти, казалось, всякое упоминание о нем было утрачено. Наконец я догадался, что сохранил его под именем Тосиро, и освежил в памяти то, что в свое время сам о нем написал. Вопреки ожиданиям мне было очень приятно вернуться к тем временам, когда мы с Хосебой и Агустином самозабвенно занимались подпольной борьбой и звались Эчеверрия, Трику и Рамунчо. Должно быть, правильно говорят классики: проходит время, и то, что раньше вызывало боль, приносит наслаждение. Или, как говорит Хосеба: правда в художественном изображении становится более мягкой, более приемлемой.
Ощущение, что строки, посвященные Тоширо, были частично потеряны, не исчезало. На фоне такого количества страниц это казалось несущественным. Но я решил, что история нашего друга из прошлого заслуживает более достойного места и что я помещу ее среди этих заметок. Так будет уместнее.
