Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
— Схватки давно начались?
— Двенадцать часов назад.
Деревенская семья. У них там есть время считать зимой часы. В городе меня разбудили бы раньше. В деревне всегда называют точную цифру, потому что ждут до последней минуты. К родам там относятся спокойно. Естественное явление. Оно происходит у всех на глазах по нескольку раз в год.
— Первый ребенок?
— Да.
— Ну, тогда не тревожьтесь. Это может продлиться еще несколько часов.
— Уже отошли воды. В последние два часа у нее схватки каждые пять минут.
Холодные наблюдения. В них и укор, и вызов, брошенный мне как врачу. Она хочет сказать, что меня беспокоят не напрасно: они не хуже моего знают течение родов.
— Дважды показывалась кровь.
Старуха приберегла под конец это слово, мгновенно окрасившее все в красный цвет. Ей хотелось, чтобы я еще раз повторил, что нет ничего страшного, прежде чем обрушить его на меня. Но я соображаю с трудом, и говорить мне неимоверно тяжело. Я спрашиваю адрес и обещаю приехать. Это в трех милях от города, рядом с больницей, куда они согласились бы отвезти роженицу только в состоянии агонии. Для них больница с современным оборудованием, белыми халатами и масками — это преддверие кладбища. Инструменты и стерильные тампоны внушают им страх, они предпочитают тряпки, которые на секунду окунаются в кипяченую воду, — это все, чем мы располагаем у них дома, чтобы останавливать кровотечение.
Я зажигаю свет. Тысячи игл вонзаются мне в глаза. Наконец я все-таки сажусь, стараясь совладать с дурнотой. В таком состоянии я не смогу работать. Бросаю взгляд на часы. Около двух. Обхватив ладонями лоб, я жду — жду, чтобы произошло чудо и тиски разжались. Пытаюсь сообразить, что бы такое принять. Мысли с трудом пробиваются сквозь туман. Да вот же оно, лекарство, на ковре, прямо передо мной. Чуть заметно поблескивает под лампой. Мадлен не убрала бутылку, она стоит там, где я ее оставил. Я отхлебываю несколько глотков. Виски обжигает горло, я закашливаюсь. Мой организм протестует, желудок сжимается. Я пью, закрыв глаза, как ребенок — касторку. Понемногу сосуды расширяются, кровь течет свободнее, и тиски отпускают меня. Я беру бутылку с собой в машину.
Середина дороги покрыта льдом, но ближе к обочинам снег образует бугристую корку, и шины не скользят. Обычно, когда я еду один, ночью, по заснеженным улицам, у меня бывает такое чувство, будто я попал в мертвую страну, погибшую от какой-то небывалой катастрофы. Голубоватый отсвет снега еще таит в себе угрозу смертоносного излучения. Но сегодня я поглощен лишь тем, чтобы как-нибудь выработать смазку для механизма моего мозга, освободиться от тяжести опьянения. Я веду машину на большой скорости, торопясь воспользоваться возбуждающим действием виски. Возле больницы, где в нескольких окнах еще горит электричество — единственный свет, в котором есть что-то человеческое, среди этого неживого ландшафта, — я сворачиваю на проселочную дорогу, пролегающую, словно овраг, среди высоких сугробом. Машина накреняется: два левых колеся сползают в колею, а правые идут по заваленной снегом обочине. Я останавливаюсь перед побеленным известкой деревянным крестом, названным мне в качестве ориентира. Третий дом справа. Пока что он скрыт от меня небольшим холмом. Я чуть-чуть отхлебываю из бутылки — ровно столько, сколько нужно, чтобы чувствовать себя в форме, — и еду дальше. Преодолев подъем, обнаруживаю маленький домик, с двумя узкими освещенными окошками. Я въезжаю задом на ведущую к дому заснеженную тропу и, оставив машину в нескольких метрах от дороги, иду дальше пешком. Если я здесь застряну, они ни за что не станут среди ночи выводить из конюшни лошадей, чтобы вытащить меня. Они наверняка видели, как машина поднималась на холм. Едва я подхожу к дому, как занавеска в окне падает и передо мной распахивается дверь. Комната, в которую я попадаю, служит одновременно и кухней, и столовой. Она вся загромождена столами и стульями, тут же — плита и огромный холодильник. Меня встречает мужчина и две женщины — как я понимаю, сестра и мать роженицы. Муж — очень худой, жилистый, с красными от бессонницы глазами — при моем появлении медленно поднимается и встает у стены в глубине комнаты с довольно мрачным видом. Дверь мне открыла мать. Роды — такое событие, которое позволяет ей взять все в свои руки, временно потеснив зятя. На одну ночь она вновь завладела дочерью. Что же касается сестры, то она совсем молоденькая и предпочитает держаться в сторонке. Придется иметь дело с матерью. Она сама наверняка рожала раз десять и помогала соседкам или другим своим дочкам. Имея за спиной такой опыт, она, ни слова не говоря, будет внимательно следить за каждым моим движением. Заговорит она, только когда я уйду, и ее приговор будет иметь силу закона.
На плиту уже поставили кипятить воду. Я снимаю пальто и осматриваюсь, куда бы его повесить. Никто не помогает мне. Я бросаю его на стул и натягиваю резиновые перчатки. Руки у меня влажные, и резина надевается с трудом. До сих пор никто не произнес ни слова. И тут я догадываюсь: эти люди понимают, что я пьян. От меня, наверно, разит виски за километр. Они внимательно следят за мной спокойным взглядом, который не судит, а лишь констатирует. Они даже не задумываются над тем, в состоянии ли я сейчас работать. Они ждут. Если все пройдет хорошо, они будут восхищены тем, как я замечательно справился, хотя и был под мухой. Если же нет… весь кантон будет знать об этом.
— Покажите мне, куда идти.
Негнущимся пальцем мать указывает на одну из дверей. Я открываю ее и вхожу. Обе женщины молча следуют за мной. В комнате, длинной и узкой, как пенал, пахнет потом и кровью. Тусклая лампочка освещает белое лицо роженицы, которая при виде меня на мгновение приподнимается и тут же снова падает на постель безжизненной массой. В глазах ее застыло отчаяние от долгого и безрезультатного страдания. Меня настораживает ее крайняя бледность. Пульс очень редкий. Крови больше нет. Растяжение максимальное. Я ощупываю мягкую поверхность, не имеющую четких очертаний. Руки у меня дрожат. Во время новой схватки я делаю глубокий вдох и пытаюсь понять, что же, собственно, происходит. Мой мозг не срабатывает. Головное или ножное предлежание исключено, поперечное положение плода тоже. Поверхность слишком велика, чтобы счесть это ягодицами. Под холодным взглядом женщин меня охватывает паника. Чтобы выиграть время, я роюсь в чемоданчике, осматривая каждый инструмент. Действие виски кончилось, голова раскалывается пуще прежнего. Без всякой цели я начинаю задавать вопросы, не слушая ответов.
— Когда она в последний раз ела?
— Чуть-чуть перекусила в шесть часов.
— Она пила?
— Немного.
— Когда начались схватки?
— После обеда.
— Воды?
— Через час после этого.
— Кровотечение?
— С самого начала, а потом еще раз, за полчаса до того, как я вам звонила.
Отвечает только мать, отрывисто и глухо. За это время я успеваю принять решение. Я даю пациентке немного хлороформа и делаю два коротких боковых надреза. Понятия не имею, на что я накладываю щипцы, но сейчас могу выбирать лишь между щипцами и бездействием. Пока я делал надрезы, женщины подошли ближе. Я вижу их лица, даже не поворачивая головы. Я прошу принести простыней. За ними идет девушки, мать не трогается с места. Щипцы соскальзывают. Я снова накладываю их. Они слишком малы. А других у меня нет.
Я слышу за собой ровное дыхание матери. Роженица очнулась и застонала. Я снова даю ей хлороформ. Но что это, о господи! Где головка? Щипцы должны были захватить ее! Я снимаю перчатку и проверяю. Вижу, как пот капает с моего лба на постель. Я чувствую под рукой волосы! Я больше не пьян! И кошмары мне не мерещатся! Эта головка действительно принадлежит чудовищу. Она вклинилась в малый таз, и наступила полная неподвижность плода. Внезапно меня ошеломляет догадка. Гидроцефал! Я замираю и некоторое время стою на коленях у постели. О! Теперь-то мой мозг работает, и еще как! Все ясно, все убийственно ясно. Я уже вижу свои дальнейшие действия. Их неотвратимую последовательность. И обливаюсь потом.
— Выйдите. Мне нужно остаться с ней наедине.
Взгляд их по-прежнему невозмутим. Как темная вода, на которой не видно даже кругов от брошенного камня.
— Я сказал вам, выйдите!
Девчонка отступает на шаг, но не заметно, чтобы она хоть чуть-чуть оробела. Мать, прямая как жердь, слегка вздрагивает, однако продолжает упорно стоять на месте. Мне остается разве что силой вытолкать их из комнаты. Они у себя, а я в их доме чужой.
— Давайте простыни, побольше и быстро!
Я ору. Но даже умри я сейчас у них на глазах, они смотрели бы на мои конвульсии с таким же безразличием. Мой приказ опять выполняет молоденькая. Мать словно приклеилась к полу. Я бы не удивился, если бы она вдруг вросла в него по-настоящему.
