Диана Сеттерфилд - Тринадцатая сказка
Я не была добра с Амбросом. Хотя могла бы. И даже, пожалуй, должна была. В любой другой обстановке это выглядело бы вполне естественно: он был видным парнем, высоким и сильным, и его волосы красиво отливали золотом в лучах солнца. Я знала, что нравлюсь ему, и он не был мне безразличен. Но я не дала волю этому чувству. Я целиком посвятила себя Эммелине.
– Я недостаточно хорош для тебя, да? – однажды спросил он напрямик.
Я сделала вид, что его не слышу, но он был настойчив.
– Если я тебе не пара, скажи это мне в лицо!
– Ты даже не умеешь читать и писать, – сказала я. – Ты неграмотен.
Он улыбнулся, взял карандаш с подоконника и начал выводить буквы на каком-то подвернувшемся под руку бумажном клочке. Дело продвигалось медленно, буквы клонились из стороны в сторону, но разобрать их было можно: «Амброс». Закончив, он с гордостью показал мне свое написанное имя.
Я выхватила у него бумагу и, скатав в шарик, бросила ее на пол кухни.
Он перестал приходить на ежедневные чаепития. Я пила чай в одиночестве, без привычной сигареты, сидя в старом кресле Миссиз и прислушиваясь к его шагам и звяканью лопаты снаружи. Ближе к вечеру он появлялся в дверях и вручал мне птицу или кролика – молча, с каменным лицом, отводя глаза. Он поставил крест на ухаживании. Как-то раз, прибираясь на кухне, я нашла в углу скомканную бумажку с его именем. Мне стало стыдно за себя, и я, вместо того чтобы выбросить этот клочок, зачем-то сунула его в висевшую за дверью охотничью сумку, в которой он обычно приносил дичь.
Когда я поняла, что Эммелина беременна? Это случилось через несколько месяцев после того, как юнец перестал пить со мной чай. Я догадалась об этом раньше, чем сама Эммелина; она была не из тех, кто следит за изменениями в собственном организме или думает о последствиях своих действий. Я расспросила ее об Амбросе. Пришлось потратить много времени и сил, пока она поняла, о чем именно ее спрашивают; при этом она совершенно не могла взять в толк, почему я сержусь.
– Он был такой грустный. Ты его обидела.
Вот и весь ответ, какой мне удалось из нее вытянуть. О юнце она говорила с сочувствием, а ко мне обращалась с мягким упреком.
– Ты хоть понимаешь, что у тебя будет ребенок? – спросила я.
Облачко изумления легко проскользнуло по ее лицу и тотчас растаяло. Казалось, ничто не могло поколебать ее безмятежное спокойствие.
Я уволила Амброса. Я выдала ему плату до конца недели и сказала, что больше не нуждаюсь в его услугах. Я избегала смотреть на него в ходе разговора. Я ничего ему не объяснила. Он ничего не спрашивал.
– Можешь идти, – объявила я. – Прямо сейчас.
Однако это было не в его правилах. На момент моего появления он был занят посадкой картошки и теперь довел до конца рядок, а затем тщательно очистил садовые инструменты, как его учил Джон, и отнес их в сарай. Покончив с этим, он постучал в дверь кухни.
– А где вы будете брать мясо? Ты хоть знаешь, как зарезать курицу?
Я покачала головой.
– Идем, – позвал он, и я последовала за ним к птичнику. – Это надо делать быстро, – пояснял он. – Быстро и чисто. Не задумываясь.
Он поймал одну из бродивших у нас под ногами птиц, зажал ее под мышкой и показал жестом, как надо сворачивать шею.
– Понятно? Я кивнула.
– Тогда попробуй сама.
Он отпустил курицу, которая, хлопая крыльями, приземлилась среди своих товарок и вскоре затерялась в птичьей толчее.
– Что, прямо сейчас?
– А что вы будете есть сегодня на ужин?
Куры бродили по загону, поклевывая семечки; их рыжие перья блестели на солнце. Я попыталась схватить одну из них, но та ускользнула. Я бросилась на другую, и с тем же успехом. Третья попытка оказалась более удачной: я неловко, за ногу, поймала курицу, которая закудахтала и панически забила крыльями. Удивляясь про себя, как это юнец так легко с ними справляется, я в результате упорной борьбы зажала жертву у себя под мышкой и нащупала пальцами ее шею.
– Быстро и чисто, – напомнил юнец, наблюдавший за моими действиями. По его голосу чувствовалось, что он сомневается в моих способностях.
Я собиралась убить птицу. Я настроилась убить птицу. И я стиснула ее шею. Но мои пальцы подчинились мне лишь отчасти. Сдавленный вопль вырвался из куриного нутра, и я, растерявшись, ослабила хватку. В следующую секунду птица вырвалась у меня из-под мышки, но моя рука инстинктивно продолжала сжимать ее горло. Курица отчаянно молотила воздух крыльями и ногами, пытаясь освободиться, и это ей почти удалось.
Стремительным движением юнец выхватил у меня курицу, и в тот же миг с ней было покончено.
Он протянул мне тушку, и я заставила себя ее взять – теплую, тяжелую, безжизненную.
Солнце золотило его волосы. Он посмотрел на меня, и взгляд этот был хуже любых бьющих крыльев и царапающих когтей. Хуже мертвой тушки у меня в руках.
Не говоря ни слова, он повернулся и пошел прочь.
Мне не было дела до этого юнца. Мое сердце принадлежало не мне, и так было всегда.
Я любила Эммелину.
Я знала, что она тоже меня любит. Однако Аделину она любила гораздо больше.
Это очень тяжко – любить одного из близнецов. Когда Аделина была с ней, Эммелина во мне не нуждалась, и я жила на обочине мира близняшек – пария, ничтожное существо, обреченное на роль стороннего наблюдателя.
Только когда Аделина надолго исчезла из дому, в сердце Эммелины нашлось местечко и для меня. Ее горе обернулось для меня радостью. Я, как могла, старалась ее развлечь, принося ей подарки – серебряные нити и прочие яркие вещицы, – и понемногу мне удалось избавить ее от чувства одиночества. Она почти забыла о своей потере, найдя новую подругу в моем лице. Мы с ней играли в карты у камина, пели, болтали о том о сем. Мы были счастливы вместе.
А потом Аделина вернулась. Свирепым ураганом она ворвалась в дом, и с момента ее появления наш с Эммелиной маленький мирок разрушился, и я вновь очутилась на той же обочине.
Это было несправедливо. Эммелина любила Аделину, хотя та избивала ее и таскала за волосы. Эммелина любила Аделину, хотя та могла оставить ее и исчезнуть надолго неизвестно куда. Что бы ни вытворяла Аделина, это не сказывалось на отношении к ней сестры, ибо любовь Эммелины была абсолютной и неизменной. А я? Мои волосы были такими же рыжими, как у Аделины. У меня были такие же зеленые глаза. В отсутствие Аделины я могла обмануть любого, выдавая себя за нее. Любого, но только не Эммелину. Ее сердце знало правду.
Эммелина разрешилась от бремени в январе.
Никто ничего не узнал. По мере того как она полнела, она становилась все более ленивой, и потому ее ничуть не тяготило вынужденное затворничество. Поминутно зевая, она перемещалась из библиотеки в кухню, а оттуда в свою спальню, и этого жизненного пространства ей было вполне достаточно. Ее исчезновение из виду осталось никем не замеченным. Да и кто мог это заметить? Единственным посетителем усадьбы был мистер Ломаке, который приезжал в заранее известные дни и часы, и мне не составляло труда убрать Эммелину с глаз подальше к тому моменту, когда он должен был постучаться в дверь.
Мы почти не общались с другими людьми. Недостатка в овощах и мясе мы не испытывали: мне по-прежнему было не в радость убивать кур, но я все же научилась делать это быстро и чисто. Что до остальных продуктов, то за молоком и сыром я сама ходила на ближайшую ферму, а прочее еженедельно – утром в среду – доставлял из магазина мальчишка-велосипедист. Я встречала посыльного на аллее перед домом, забирала привезенную корзинку и, наградив за труды мелкой монетой, отпускала его восвояси. Я подумала, что для предосторожности не помешает, если чужие будут хотя бы изредка видеть вторую близняшку. И однажды, когда Аделина вела себя достаточно спокойно, я дала ей монету и отправила навстречу мальчишке. Я представила себе, как он, вернувшись в магазин, сообщает: «Нынче ко мне выходила другая сестра – ну та, чокнутая». Интересно, что подумал доктор, когда эта новость достигла его ушей? Но вскоре я уже не могла использовать Аделину подобным образом. Беременность Эммелины очень странно повлияла на вторую близняшку: впервые в жизни у нее пробудился зверский аппетит. Как следствие, этот ходячий мешок с костями в короткий срок обзавелся округлыми формами и весьма пышным бюстом. Иной раз – особенно в полумраке, глядя под определенным углом, – даже я затруднялась определить, кто из них кто. И тогда мне Пришлось время от времени самой превращаться в «другую сестру». Растрепав свои волосы, загрязнив ногти и придав лицу диковатое выражение, я шла по аллее навстречу юному велосипедисту. Быстрота и развинченность моей походки убеждали его в том, что это «чокнутая». Я видела, как его пальцы нервно теребят руль. Искоса поглядывая на меня, он протягивал корзинку с продуктами и, поспешно сунув в карман монету, что было силы налегал на педали. А когда неделю спустя я встречала его уже в своем нормальном виде, мальчишка улыбался мне с видимым облегчением.
