Я еще не видела мир - Коритзински Росква
Она провела рукой по лицу. Вспомнив обо всем, она на мгновение обрадовалась тому, что стала другой. Иногда перед ней еще вспыхивали картины крови и оторванных конечностей, но гасли так же быстро, как появлялись. Они больше не впечатляли. Она не знала, благодаря чему произошло так называемое выздоровление, предполагала, конечно же, но не знала наверняка. Что-то где-то перекрыли. Раньше она молилась по вечерам, стала делать это задолго до того, как начались приступы. Ее родители не были религиозны, потребность появилась откуда-то извне или как раз оттого, что ей этого не хватало. Боже, о, Боже, молилась она. И в молитвах раскрывалась. В возникавший просвет могло что угодно проникнуть и что угодно выскользнуть: не только видения крови, и тел, и ножа в руке, но и любовь тоже. Погружение в любовь, мольбы, мерещащиеся убийства — все связано невидимой нитью. Разве не так?
Потом она перестала молиться. Это спасло ей жизнь. Страх утратить сдерживающие начала сменился беспокойством о том, что она не в состоянии любить.
Подобную сделку ей придется совершать вновь и вновь.
Сейчас она считала, что только благодаря относительной защищенности своей жизни смогла сохранить остатки человеческого в себе. Защищенность, стабильность окутывали общество, в котором она жила, и его граждан мягким приглушенным светом, так что все, что они делали и говорили, не проступало ясно и четко, но и не было откровенно сумрачным, в этом тумане она и обитала, она была для него создана. Любовь — это ведь тоже катастрофа.
Она снова подумала о том красивом молодом человеке.
Он как подкошенный повалился на перрон.
Голоса вокруг них стихли, или и не было никаких голосов. Она не знала, не заметила. Только несколько рассеянных по перрону фигур с заспанными глазами.
Она не помнила подробностей, все произошло на автомате. Пришла в себя уже навалившись на него, массируя ему грудь руками.
Кто-то, наверное, позвонил в службу спасения. Медики осторожно отодвинули ее в сторону и принялись за дело; он будет жить, это она поняла, и поняла, что благодаря ей.
Когда он пришел в себя, она стояла чуть в стороне, прижав руку к губам. Хотела опуститься на колени и шепнуть ему — что? Что-нибудь о смерти, что нет разницы, придет она сейчас или позже, спешки нет, это все та же смерть; но кого же она пыталась утешить, уж точно не его, он хотел совсем не смерти.
История о руках
Ты вырос в благополучной западной части Осло; вы жили в многоквартирном доме, единственном среди вилл и таунхаусов.
Ты был красивым ребенком, но не знал этого.
Ты обнаружил, что красив, только создав другого и отразившись в нем.
Иногда людей так просто раскусить.
И вот ты стал отцом. Взяв детеныша на руки, ты в то же время словно прижал к себе того ребенка, каким был когда-то сам. Так и надо, любовь должна захлестывать, но длится это недолго.
В девять лет у тебя обнаружили дислексию. Потом ты все детство этого стыдился. Позже оказалось, что у тебя есть другие таланты. Когда ты поджег волосы у одного одноклассника — нечаянно? — и разбил велосипеды еще у троих — нарочно? — тебе пришлось остаться на второй год; классным руководителем у вас был старый капитан. Ты дрался с чужаками. Курил травку на школьном дворе. Обжимался с самыми красивыми девчонками, задирался, обзывался, и твой голос гулко разносился по длинным коридорам.
Случалось, ты ложился щекой на парту и поглядывал на солнце.
В шестнадцать лет установили, что дислексии как таковой у тебя все-таки нет. Причину отставания в развитии объяснить не удавалось; было понятно, что проблемы с чтением и письмом имеются, но вызваны они не болезнью. Как бы то ни было, ты мог вести беседы среднего уровня сложности, часто в поучительном тоне. Трезвомыслящим друзьям казалось, что ты витаешь в облаках, витающие в облаках называли тебя квазиинтеллектуалом, они, наверное, и сейчас сказали бы про тебя то же самое. Но, сами не понимая почему, все относились к тебе хорошо.
Постепенно ты начал гордиться ошибками при переносе слов, ляпами в орфографии и неправильным употреблением больших и маленьких букв. В глубине души, наверное, считал, что если такой умница, как ты, на бумаге производит впечатление отсталого, можно ли быть уверенным, что кажущийся умным на бумаге в действительности не отсталый? Ты отвергал язык. Ты представлял себе его освещенным кругом в гигантской дышащей темноте (сам ты таких слов не употреблял). С усилием продравшись через пару-тройку классических романов, ты махнул на них рукой и сразу почувствовал огромное облегчение. Ты больше не корпел над коротенькими записками, а строчил их, не задумываясь. Себя ты называл эмоциональной натурой. Ты был полон противоречий. В библиотеку ты больше не заглядывал.
Когда тебе было двенадцать, пропала девочка из твоей школы. Стояла зима. Ты из окна смотрел, как соседи ищут ее и в снежных сугробах, и в сараюшках, и в рощице. Когда стемнело, ты заметил свое отражение в оконном стекле, подышал на него и пропал. На третий день пошел искать вместе со всеми. Ты теперь мало что помнишь из этого, только топот шагов по снегу; вы искали в заброшенных, запорошенных снегом местах, карманные фонарики вспыхивали в темноте, освещая затылки, заросли, тяжело ступающие ноги, камни. От белых подрагивавших вспышек света ночь казалась еще темней.
Сначала нашелся ее зеленый сапог, его нашел мальчик из твоего дома; сапог был засунут под камень. Мальчишка бежал по снегу, держа сапог указательным и большим пальцами, будто заразу; паренек запыхался, лицо скривилось в гримасе то ли гордости, то ли страха, он и сам не мог понять, не то что вы. А может, все вместе это означало радость напавшего на след.
Позже той же ночью, когда ты уже лег спать, нашли ее куртку, а утром все было кончено, новость накрыла тишиной все окрестные дома.
Того, кто это сделал, нашли лишь через несколько недель.
Когда ты увидел фотографию в газете, тебе его стало жальче, чем эту девочку.
Ты не знал, признак ли это доброты или безумия.
Ты испугался собственных мыслей.
Тебя бросило в жар, дыхание перехватило.
В двадцать лет ты стал выходить на ночные дежурства в центр для трудных подростков. У тебя не было специального образования, но люди им были нужны; наверное, какому-то начальнику приглянулись твои темные кудряшки, руки в татуировках, твой взгляд, то уклончивый, то вдруг вызывающий. Ты начал работать там, как раз став отцом; дома был ребенок, он ел, и плакал, и размахивал ручонками в воздухе. Понятно, что тебе надо было учить его говорить, ходить, различать добро и зло, и все отмечали, что тебе идет отцовство, что ты выглядишь гордым и уверенным, но сейчас я вижу тебя ночью в машине, в те полчаса, пока ты добираешься домой.
Лето 1988 года, идет дождь.
Уличные фонари отбрасывают отсвет на мокрое лобовое стекло, дворники сонно качаются из стороны в сторону. Ты паркуешься в кармане автобусной остановки. Десять минут, думаешь ты. Всего десять минут. Включаешь радио.
Кем ты был до этого? Панком. Вором, торчком, бабником, человеком без совести, но с постоянным чувством вины; ты завел семью для того, чтобы освободиться от той, в которой вырос, но по-прежнему ощущаешь себя в плену.
Ты закрываешь глаза. Сидишь так недолго.
Включаешь зажигание, дворники сонно качаются из стороны в сторону. Трогаешься с места и на те полчаса, что занимает дорога домой, становишься частью ночи.
В фильме «Небо над Берлином», снятом Бимом Вендерсом в 1986 году, рассказывается об ангеле, влюбившемся в женщину и отрекшемся от своего небожительства ради того, чтобы быть с ней.
До этого ангел скитался по земле и наблюдал за тем, как живут люди, но самому ему не доводилось ощутить ни прикосновений, ни вкуса еды, и для всех он оставался невидимым. Но однажды он встретил рыжеволосую воздушную гимнастку и захотел познакомиться с нею; эта страсть оказалась сильнее желания понять смысл существования всего остального мира. Не это ли и есть любовь: отказаться от роли наблюдателя, спуститься к людям?
