Остановка. Неслучившиеся истории - Сенчин Роман Валерьевич
Конечно, и сорняки полезны – одни понижают давление, другие избавляют от изжоги и заживляют язву желудка, из третьих можно варить щи, из семян четвертых – каши, листья пятых останавливают кровь. Но это не продашь на базаре. А продать можно морковку, редиску, помидоры, огурцы, укроп, кукурузные початки, петрушку, ягоду-«викторию», кабачки – как раз то, что сорняки задавят за месяц без человеческой защиты…
Вышел на улицу – широкую, сохранившую хороший асфальт. Она тоже называлась Мира, как и та, на которой жили Погудины, хотя была ей параллельной. Такая вот странность. Названий, что ли, других не нашлось?.. Приезжий в поиске нужного дома наверняка запутается и почувствует себя в каком-нибудь городе Зеро. Правда, приезжие в Кобальтогорске появляются теперь очень редко.
Эта часть улицы Мира была украшена рядами диких яблонь. Хоть и дикие, они были когда-то посажены специально. Весной яблони покрывались белыми цветочками, и на душе становилось радостно, а пахло так, что плыло в голове. Но плоды получались меленькие, не крупнее войлочной вишни, и страшно кислые. Их не собирали, даже птицы клевали только в самые голодные зимы.
Другие яблони у них тут не приживаются, вымерзают.
Улица застроена двухквартирными коттеджами – по полдома на семью. Некоторые сохранили свой первоначальный вид: обитые деревянными некрашеными плашками, заходящими одна на другую, словно чешуя. Лемех, кажется, называется. Напоминают купола деревянных церквей и одновременно больших серых рыб. Стены других домов покрыты вагонкой, третьих – листами сайдинга. Но много и брошенных.
Да, администрация и простые жители следят за порядком – вокруг домов без хозяев нет досок, осколков шифера, раскрошенных кирпичей, почти везде окна забиты аккуратными деревянными щитами. Но все равно – тягостно. Особенно когда одна половина дома свежевыкрашенная, с веселыми наличниками, чистыми окнами и белыми занавесками в них, а вторая – темная, пустая, мертвая…
На лавочке возле такого коттеджа – словно расчерченного по линейке на живую и мертвую половины – сидит Зоя Викторовна. Она была учительницей истории, но давно уволилась из школы.
Она не то чтобы старая по возрасту, а какая-то потухшая, потерявшая ко всему интерес. Вот так сидит возле своей квартиры каждый день, даже в дождь и мороз – Илья, бывая здесь, почти всегда ее видит, – но никакого выражения на ее лице нет. Ни оживления при появлении человека, ни раздражения, когда мимо с ревом проезжает мотоцикл без глушителя. Даже голову не поворачивает, не кивает в ответ на приветствия. Просто смотрит перед собой, как сфинкс.
Зоя Викторовна одна. У нее был муж, а детей не случилось. Ее мужа Илья помнит – тоже работал в школе. Физик. Умер, когда он учился в начальных классах. Илья расстроился, даже немного поплакал – лет до десяти он частенько плакал, правда, где-нибудь спрятавшись. Муж Зои Викторовны – имя-отчество он, конечно, забыл – представлялся настоящим ученым. Пышные волосы, горящие глаза, быстрая походка, часто – синий халат с торчащей из нагрудного кармашка ручкой. Он напоминал Дока из любимого Ильей в детстве фильма «Назад в будущее».
Говорят, после его смерти Зоя Викторовна такой и стала. Не сразу. Постепенно гасла. Илья скучал на ее уроках – она рассказывала неинтересно, через силу, иногда велела самим читать параграф и садилась за свой стол или отходила к окну и смотрела на улицу. Ученики потихоньку начинали перешептываться, толкаться, баловаться; Зоя Викторовна долго, казалось, не слышала этого, а потом била кулаком по столу или подоконнику, и класс стихал на несколько минут, она же снова куда-то погружалась.
Теперь Илье было стыдно за их поведение, хотя школьники всех времен и народов так настроены: их нужно на уроке занимать. Или увлекать материалом, который они проходят, или давать контрольную, самостоятельную. А вот такое: читайте параграф, а я отвернусь, – они не принимают. Вернее, воспринимают как свободу. А свобода в их возрасте – производить шум.
– Здравствуйте! – громко сказал Илья и остановился; сейчас, проведя почти полгода не здесь, он соскучился, казалось, по каждому земляку, и хотелось, чтобы все увидели: он вернулся.
Зоя Викторовна приподняла лицо, не сразу, выбираясь из дремы или, может, воспоминаний, нашла взглядом Илью. Не улыбнулась, но кивнула. Уже немало.
– Как ваше здоровье?
– Не спрашивай…
– Может, что помочь?
– Да что тут поможешь…
Она говорила спокойно, без боли и слез, которые часто стоят в горле у старых людей. Но это спокойствие было страшнее боли, рыданий – какое-то неживое. И Илья торопливо пошел дальше. Даже пальцы в кармане собрал в фигу – боялся, что и на него перейдет это состояние. Заразит, сделает таким же…
В доме, где живут Завьяловы, обитаемы обе половины. Вернее, дом теперь на них одних – уезжая, соседи продали свою половину за копейки. Вряд ли Завьяловы верили, что всё наладится, – просто ехать было некуда. Да и отец имел надежную работу – врача-травматолога в больнице. «Что-что, – частенько повторял, – а больницу не закроют. Каждого за сто кэмэ до центральной не повезешь».
Больница, правда, сильно скукожившаяся за последние годы, действительно продолжала существовать, Колькиного отца не сокращали. Вывихи, растяжения, порезы, переломы в поселке – частое дело…
Илья повернул кольцо на калитке, вошел во двор. Загремела цепь, на него метнулся со сдавленным хрипом завьяловский пес.
– Рича, это я. Я. Не узнал?
Пес остановился как вкопанный, несколько секунд смотрел на Илью и завилял хвостом.
– Ну вот, молодец. Привет. – Можно и погладить, хотя не стоит пока. – А Колян где?
Рича мотнул головой, словно пытаясь показать.
Колька, как и все Завьяловы, оказался на огороде. Женщины – мать, бабка, две сестры – стояли кверху задом над грядками, пололи, а Колька с отцом и братом занимались картошкой.
Илья вздохнул – завтра подобная работа ждала и его.
– Лето путём не началось, а вся заросла, – сказал Колька, словно оправдываясь, а уже после прислонил тяпку к забору, обнял Илью, встряхнул; был он всегда крепче, мощнее. – Здорово! На каникулы?
– Угу. А ты дембельнулся?
Вопросы, конечно, глупые, но нужно было с чего-то начинать после года с лишним, что не виделись, не общались почти – короткие телефонные переговоры не в счет.
– Пойду с Илюхой посижу. – И, не дожидаясь ответа от отца или матери, Колька повел его с огорода. – В избе или у меня?
– У тебя.
С детства Колька в основном обитал во времянке – пристройке к летней кухне. Оборудовал себе там нечто вроде штаба. Фотографии машин, оружия из журналов, разные пацанские игрушки – ножи, самострелы, рогатки с иссохшей теперь и полопавшейся резиной… Стол, топчан… Илье вспомнилось, что Колька заживался здесь до поздней осени, и каждый раз его мама, теть Рая, жаловалась маме Ильи: «Не идет в избу, а уже морозы какие. Замерзнет там…»
– Падай, – кивнул Колька на топчан. – Как дела-то?
Был он радостный, светился улыбкой. И Илья мысленно упрекнул маму: «Ничего он не кривится. Наоборот. Теть Рая опять заполошит».
– Нормально, – ответил. – Приехал вчера, сегодня вот за земляникой съездили…
– Опять собирательство? – И Колькина улыбка превратилась в язвительно-болезненную усмешку; Илья понял – мама говорила правду.
– Ну, надо, – отозвался как-то робко, как младший. – Я вообще-то против, но как им сказать…
– В каком смысле – против?
– Ну, – это «ну» его самого раздражало, но без него не получалось, – чтоб за учебу платить.
– Хм, а как еще?
– На бюджет перевестись. Но для этого все экзамены надо на пять и зачеты с первого раза…
– Да, ты говорил, – перебил Колька, – помню. А тебе не дают. И не дадут, потому что им это невыгодно.
– Наверно…
– Да не наверно, а точно.
– Ну да… А ты как дембельнулся? – Надо было перевести разговор, обсуждать свои проблемы Илье не хотелось. – Давно?
– Недели две. Три дня всего переслужил. Нормально, в общем. Всё там было нормально. Здесь вот… Короче, родакам помогу и свалю осенью.
