Татьяна Булатова - Мама мыла раму
– Пятьдесят восемь, – согласилась Антонина Ивановна.
– Какие шансы?
Самохвалова промолчала.
– Молчишь? Молчишь! А я тебе скажу: никаких. В шестьдесят лет…
– В пятьдесят восемь, – поправила Адрову Антонина Ивановна.
– В шестьдесят лет… у бабы никаких шансов! Только если молодой. Так молодой-то тебя и не захочет, а мужики в шестьдесят, прости, Тоня, – старые пердуны. Сколько твоему-то?
– Шестьдесят…
Татьяна Александровна залилась краской, а через секунду – заразительным смехом.
– И ка-а-к? Мы капусту рубим, рубим? Мы морковку трем, трем? Ничего еще? Стар, да удал?
Самохвалова захихикала…
– Ну вот, – примиренчески заговорила Татьяна Александровна. – А ты говорила «старый пердун»…
– Я не говорила.
– Не говорила? – притворно изумилась Адрова. – А кто ж это говорил?
– Так ты и говорила.
– Я-а-а-а? Ну… так я прошу прощения. Не знала деталей. Он хоть кто, Тонь?
Самохвалова не успела ответить, как в дверь преподавательской постучали и, не дожидаясь разрешения, вошли. На пороге стоял курсант из Никарагуа, всем своим видом демонстрируя почтение и покорность:
– Антяниня Иванявня! Можня просить?
– Слушаю вас, курсант Аргуэйо.
– Антяниня Иванявня, просить ситать! – курсант протянул Самохваловой конверт.
– Что это?
– Ситать!
Антонина Ивановна рассмотрела конверт и ничего на нем не обнаружила.
– Письмо? – поинтересовалась преподавательница русского языка у курсанта первого года обучения.
– Ситать, – согласился тот и замер в ожидании.
«Дорогой иностранный друг! Пишет тебе студентка кулинарного техникума Фролова Лидия. Кто бы ты ни был, хочу предложить тебе дружбу. Когда ты так далеко от Родины, тебе нужна поддержка и забота. И я готова дать их тебе. Если же ты не нуждаешься в них, не выбрасывай это письмо, а отдай его своему товарищу».
К тексту прилагался адрес и контактный телефон.
– Ничего себе! – присвистнула Татьяна Александровна, а курсант из Никарагуа поинтересовался:
– Этя плёха, учитель?
– Это не плохо, курсант Аргуэйо. Это наши русские девушки хотят с тобой дружить, – пояснила Антонина Ивановна.
– Спроси его, – подсказала Татьяна Александровна, – где он взял это письмо.
– Курсант Аргуэйо, кто дал тебе письмо?
– КэПиПе.
– Дежурный по КПП? – уточнила Самохвалова.
– Да, учитель.
– Оставьте это письмо мне, курсант Аргуэйо, мы будем вместе его переводить на уроке.
– Хоросё, Антяниня Иванявня. Свободня?
– Свободен, – по-матерински улыбнулась своему воспитаннику Самохвалова и подтолкнула его к двери. – До завтра, курсант Аргуэйо.
– Видала?! – возликовала Татьяна Адрова, как только закрылась дверь в преподавательскую. – Лягушки – и те хотят любви. Желтокожие, кривоногие, маленькие… «Хочу предложить тебе дружбу!» Надо бы ротному сказать, а то план по рождаемости перевыполним, пусть этих девок с КПП гоняет.
– Не надо никому ничего говорить! И лягушками их не надо называть, – запротестовала Антонина Ивановна. – Какие они тебе лягушки? Дети они еще.
– Лягушки и есть, – не согласилась Адрова, испокон веков обучающая русскому языку курсантов из дружественной Венгрии. – Азиаты!
– Это какие же они азиаты? – возмутилась Самохвалова. – Латиноамериканцы! Ты политическую карту мира видела?
Вообще-то Антонина Ивановна на коллегу обиделась: курсантов своих она любила за их вежливость и маленький рост. «Никарагуяточки» – ласково называла их Антонина, показывая родственникам и знакомым коллективные фотографии. «Урок русского языка у курсантов из Никарагуа», «Наши трудовые будни», «Русский язык как иностранный» – каждый снимок имел свое название. Самохвалова знала своих курсантов по именам, заочно была знакома с их далекими родителями и женами, передавала тем приветы и слова благодарности за воспитание сыновей.
Невысокая ростом, с выдающейся вперед грудью и уже исчезающей талией, Антонина Ивановна входила в аудиторию с чувством собственного величия. Величие множилось благодаря блеску узко разрезанных глаз восхищенных курсантов, маслянисто-смуглокожих, на родине которых столь пышные женские формы ценились невероятно высоко.
– Антяниня Иванявня, – уважительно называли они своего преподавателя, с трудом отрывая взор от глубокого выката на блузке. И, возвращаясь из летних отпусков, везли для своей Антянини плетеные кожаные пояса ручной работы, индейские пончо, тайваньские семицветные наборы для макияжа, расшитые блестками рубахи, знаменитые никарагуанские сигары и ром.
– Подарков много, толку чуть, – жаловалась Самохвалова соседке Шуре. – Куда я все это дену?
– Господи! Да что за проблема! Отнесу к себе в комбинат, к вечеру все разойдется.
– Неловко как-то, – смущалась Антонина от столь быстро наступившего взаимопонимания.
– Неловко спасибо говорить, а потом в мусорное ведро выбрасывать. Давай, назначай цену.
– Нет уж, Санечка, ты сама, – отмахивалась Самохвалова.
– Как это? – для проформы удивлялась тетя Шура. – Вот набор, например.
– Да откуда же я знаю?
– А кто знает-то? – ворчала Санечка. – Я, что ли?
Не сумев определиться с ценой, звали пианистку Валечку. За отменный вкус и обширные связи в торговле офицерские жены саркастично называли ее «Мадама» и с наслаждением распускали о ней сплетни, дабы сохранить в полной неприкосновенности крепкие офицерские семьи. И это понятно: кукольная остроносенькая блондинка с точеными формами, фарфоровой кожей и экстравагантными туалетами не могла не привлечь внимания защитников Родины. Умные жены, к числу которых, например, принадлежала Санечка, с Валюшей старались дружить, давя в себе зависть, налетающую от тонкого запаха французских духов, распахивающегося намного выше колен шелкового красного халата с розовыми журавлями и увенчанных пухом комнатных туфелек. Кроме стремления к изысканности, у Валентины имелся муж и две дочери – Муза и Ива.
К соседкам Шуре и Антонине Валечка относилась с симпатией, поэтому проконсультировать по вопросам ценообразования не отказалась.
– Тайвань? – презрительно посмотрела она на разложенные наборы. – Красная цена, девочки, – двадцатка в базарный день.
– А это? – робко поинтересовалась Антонина, показывая на расшитые рубахи.
– Извините, дерьмо! – нежным голоском вынесла приговор куколка. – Но в нашем городе спрос есть: можно выгодно продать. Даже знаю кому. Ремни уйдут на ура. Накидки возьму сама, для девчонок. Или ты своей оставь – уж очень оригинальные.
