Виктория Токарева - Мои враги (сборник)
– И чего? – не понимает Саша.
– У Ануш все черное: глаза, волосы, брови, ресницы. Скучно. А ты вся переливаешься, как драгоценный камешек. У тебя волоски золотистые, глазки серо-зеленые, бровки коричневые...
Моя внучка слушает, но не верит. Смотрит недоверчиво.
– Да, да... – Я делаю преувеличенно честные глаза и киваю, подтверждая сказанное.
Концерт кончается. Все встают.
К нам подходит Лиза. Она сидела в задних рядах, видимо, опоздала.
– Скажи все это маме, – приказывает Саша.
Я поворачиваюсь к Лизе и начинаю:
– Ануш вся черная, как галка. А Сашенька переливается всеми красками, как птичка – канарейка...
Моя дочь смотрит на меня с недоумением, потом все быстро понимает.
– Конечно, – говорит она. – Саша тоже очень красивая...
– Не тоже. А самая красивая, – поправляю я.
Саша следит за моим выражением лица, ища подвоха. Но я демонстрирую полную серьезность. Я считаю, что девочек надо перехваливать. Им нужен большой запас уверенности в себе.
* * *Пятницу, субботу и воскресенье Саша проводит со мной на даче.
Я учу с ней уроки, гуляю по живописным окрестностям и постоянно чувствую, что моя душа – на месте. Как правило, моя неприкаянная душа мечется и мучается, а рядом с Сашей становится на место. Я знаю, зачем я жила и живу. Чтобы в конце концов появилась такая вот Саша – вредненькая и яркая, четко понимающая – что ей надо. А нужна ей радость, и она готова добывать эту радость изо всего: из еды, из дружбы, из ссоры.
Такие состояния, как скука и тоска, Саша не переносит. Тоску могут переносить только взрослые, и особенно старые люди.
Вечером я укладываю ее спать и говорю ей:
– Спокойной ночи.
Она отвечает:
– Спокойной ночи. Я тебя очень люблю.
– А я тебя еще больше.
– Нет, я больше, – не соглашается она.
– А я тебя так люблю, что ты даже испугаешься.
– А это как?
– Вот так...
Я выбегаю на середину спальни и, раскрыв рот, пронзительно ору, «с восторгом чувств».
Саша тут же выскакивает из своей кровати, становится напротив меня и старается перекричать.
Мы вместе исторгаем ликующий вопль любви. Наша любовь летит в открытую форточку, устремляясь в небо и дальше, в космос. И остается там навсегда.
* * *А еще я люблю свою работу. Я люблю то состояние, в которое я погружаюсь. Я никогда не пробовала наркоту, но думаю: состояние художника – та же наркота. Я ни ЗДЕСЬ ни ТАМ. Между небом и землей. Третье состояние.
И невольно думаешь: а как другие живут? Чем они наполняют свои паруса? И я завидую себе. Я понимаю: ничто не заменит этого состояния, когда летишь в воздушном океане без руля и без ветрил.
* * *Еще я люблю ничего не делать. Лень – это инстинкт самосохранения.
Хорошо развалиться на солнце, как собака, прищурить глаза и ни о чем не думать. Созерцать небо и верхушки деревьев. Любить ближнего. И никого не ненавидеть.
* * *Анька. Танька. Ванька.
Я мечтала о том времени, когда мои враги исчезнут, улетучатся из моей жизни. Однажды я проснусь, а их нет.
Так оно и случилось.
Мои враги исчезли, но не все разом, а по очереди.
Первой отвалилась Анька.
Моя внучка выросла, и ее отдали в школу. Постоянная нянька была уже не нужна. Взяли приходящую и уходящую.
Напоследок Анька разругалась с внучкой. Они орали друг на друга, как равные, хотя одной было семь лет, а другой шестьдесят три. В девять раз старше.
Саша выросла и вышла из повиновения. Анька рассматривала это как предательство.
Кончилось тем, что Анька ушла, бросив все свои вещи, прихватила только сумку с деньгами.
– Я позже приеду за вещами, – сказала Анька и пошагала на своих коротеньких ножках.
Я смотрела на ее затылок. В районе макушки волосы повысыпались. Просвечивала кожа. Это возрастное явление. Исчезает какой-то гормон. Включается программа старения.
Бедная Анька... Мне стало ее жалко. Семь лет она жила чужой жизнью, жизнью моей внучки. Они вместе ели, спали, разговаривали. Аньке приходилось спускаться до уровня дикаря, поскольку дети – дикари. Они повторяют в своем развитии зарю человечества.
– Чего ты сцепилась? – спросила я у внучки.
Она стояла с каменным лицом. Та еще штучка. Но я не умела ее не любить. И даже ее недостатки меня восхищали и казались достоинствами.
Анька приехала за вещами через две недели. Она была напряжена, боялась, что я не отдам ей свои подарки. За совместную жизнь я широко одаривала Аньку, пытаясь смягчить ее нрав. И нрав действительно смягчался, но ненадолго.
Я сложила все свои дары: кухонную технику, картины, коробки с одеждой – выставила все это в прихожую. Анька посмотрела, и ее лицо скрючилось в страдальческой гримасе. Она не сказала «спасибо» или «извини». Она посмотрела на меня сложным взглядом, в котором было все: «спасибо», «извини» и что-то еще, не имеющее слов.
– Главное, чтобы вот тут не было зла, – проговорила Анька и притиснула кулак к груди.
О! Как она была права. Зло сушит душу, убивает талант, сужает сосуды, рвет сердце и мозги, забирает жизнь. Я не знаю, есть ли ад на том свете, но на этом он есть. Ненависть – вот что такое ад. Анька смотрела на меня, ее глаза набрались света и цвета, в них светилась душа.
Я их не забуду, я их обязательно нарисую – поняла я.
Все, что мне дорого, я стараюсь запечатлеть на холсте или на бумаге, чтобы не кануло в хаосе, чтобы осталось навсегда.
* * *Через месяц появилась другая домработница, которая всех называла по имени-отчеству. И мы, в свою очередь, звали ее Надежда Ивановна. Она молча делала свое дело, не сидела с моими гостями и не ковыряла в зубах. Надежда Ивановна совершенно не раздражала, не оттягивала на себя мою энергию. Спокойно работала положенное время, потом собиралась и уходила домой. Вежливо прощалась.
Для Надежды Ивановны было важно сделать свою работу и в конце месяца получить свои деньги. Все остальное – «до фонаря». И если бы она однажды пришла, а дом сгорел – повернулась бы и отправилась в агентство искать новую работу и новых хозяев. Ей совершенно все равно, кто ей платит деньги.
Анька была противная, но она была своя. Что такое «своя»? Это когда силовые линии двух душ имеют одно направление.
В один прекрасный день я вдруг поняла, почему Анька перестала мне готовить. Она выполняла работу няни, а готовить еду – это отдельный труд, дополнительно оплачиваемый. Я наивно считала, что если Анька готовит для двоих, почему бы не почистить еще пару картошин на мою долю. Оказывается, пара картошин требует дополнительной оплаты. Я не догадалась. А она не говорила. Хотела, чтобы я сама пришла к этому решению, подталкивала своим поведением. Я воспринимала ее поведение как хамство и страдала. А она воспринимала мое поведение как жадность и тоже страдала, но терпела, потому что была своя и потому что любила мою внучку.
