Вильям Козлов - Волосы Вероники
Абстинент — слово малоизвестное, так сказать, еще не вошло в наш обиход. Наверное, потому, что абстинентов считанные единицы. Оно латинского происхождения и буквально означает «воздерживающийся». Я, например, кроме Острякова, не знаю больше ни одного абстинента.
В зеркале я рассматривал себя по той причине, что вдруг впервые почувствовал свой возраст, вернее, Оля Журавлева заставила меня почувствовать: сорок два — это не двадцать и даже не тридцать… пять! Неужели старею? Когда-то все равно это придет… Видно, не много я значу для Оли, если она не пришла на свидание.
Оле всего двадцать пять. На семнадцать лет младше меня! Пусть говорят, что я выгляжу моложе, но Оля знает, сколько мне лет. Уже одно это обстоятельство может влиять на ее отношение ко мне. Так сказать, моральный фактор. Все-таки семнадцать лет разница.
Правда, она как-то обмолвилась, мол, предпочитает встречаться с солидными мужчинами, с «мальчишками», как она назвала своих сверстников, дескать, ей неинтересно. Наверное, все девушки так говорят «солидным» мужчинам.
А вот мне интересно с ней, я совсем не замечаю, что она моложе меня. Каждое ее слово для меня наполнено смыслом. Конечно, я гораздо больше ее повидал и знаю в жизни, но ее поколение вызывает у меня интерес. Оля совсем не похожа на тех девушек, которые в ее возрасте были моими сверстницами. Новые времена — новое поколение. И потом, когда женщина тебе нравится, ты не замечаешь в ней недостатков, это потом случается, когда все пройдет…
Оля год назад закончила Институт торговли и работает ревизором. В ее обязанность входит проверять предприятия общественного питания. Я не представляю себе, как девушка с такой миловидной застенчивой внешностью сможет хватать за руку опытных хапуг и жуликов? Она показывала мне красное удостоверение с золотым гербом, говорила, что некоторые девушки-ревизоры из управления торговли в ресторане специально кладут его на стол, чтобы официантки обратили внимание и получше обслужили их…
— И ты кладешь? — поинтересовался я.
— За дурочку меня принимаешь? — обиделась она.
— А они — дурочки?
— Я бы так никогда не сделала,— сказала Оля.
— Не представляю тебя на этой работе,— признался я.
— Мне нравится,— улыбнулась она…
Чего же я добился в жизни к сорока годам? Заведую отделом в маленьком филиале НИИ, говорят, не глуп, вроде есть чувство юмора, нынче что-то оно у меня отсутствует! По-моему, жена считала меня неудачником, ни во что не ставила мою работу, хотя переводы для издательств и давали мне иногда приличный дополнительный заработок. Она не раз попрекала меня, мол, у всех ее знакомых «Жигули», а у меня «Запорожец». Со временем я купил бы «Жигули», но Оля Первая не хотела ждать. И вот теперь у меня вообще никакой машины нет.
Нормальному человеку свойственны стрессы и дистрессы. У меня сейчас явно начинается дистресс. Меня раздражает собственное отражение в зеркале.
В темных, с каштановым отливом, не очень густых волосах, зачесанных по-спортивному набок, не видно седины, но я-то знаю, что она есть. Иногда мне хочется выдернуть из висков седой волосок, но я этого не делаю. Пускай все идет своим чередом. Многим женщинам нравятся мужчины с благородной сединой. А у меня и этого нет. Благородной седины. Кое-где поблескивают в волосах серебряные нити, их с трудом можно рассмотреть. Собственно, я тут ни при чем: у нас все в роду до глубокой старости не седеют.
Состроив своему отражению гримасу, я выхожу из ванной и сажусь за письменный стол. В зеленой папке — мой незаконченный «Макбет» Шекспира. Великий трагик в драматургии, как и Достоевский в прозе, заглянул в самые потаенные уголки человеческой души.
О, будь конец всему концом, все кончить
Могли б мы разом, если б злодеянье,
Все следствия предусмотрев, всегда
Вело к успеху и одним ударом
Все разрешало здесь — хотя бы здесь,
На отмели в безбрежном море лет,
Кто стал бы думать о грядущей жизни?
Покосившись на четырехтомный англо-русский словарь, я вставляю в пишущую машинку чистый лист. Долго и тупо смотрю в английский текст, затем на переведенный не мною, перевожу взгляд на чистый лист и вздыхаю: работа сегодня не пойдет. Да и чего я перевожу Шекспира, если его уже до меня сто раз перевели? Выдергиваю лист из машинки, комкаю и бросаю в корзинку, затем выхватываю из папки отпечатанные страницы и рву их… Про себя бормочу: «К черту Шекспира! Лучше буду переводить Агату Кристи… Она в своем роде тоже неплохой знаток низменной человеческой души…»
Но работать мне сегодня не хочется. Включаю магнитофон: Челентано мужественным голосом что-то поет по-итальянски. Некоторые слова я понимаю. Про любовь поет певец. Любовь, любовь… А есть ли она на свете? Эта самая любовь?..
Оба окна моего небольшого вытянутого в длину кабинета выходят на Владимирский проспект. Старинный дом, в котором расположился наш НИИ, был когда-то жилищем богатого петербуржца. Это особняк в стиле барокко. Всего три этажа, потолки высокие, в вестибюле сохранилась на стенах гипсовая лепка, потолок в моем кабинете тоже с лепкой по карнизу, над дубовой красноватой дверью соединили пухлые ручки два круглощеких белых амура с позолоченными крыльями. По этому поводу директор института Горбунов Егор Исаевич пошутил: «У вас, Георгий Иванович, самый легкомысленный отдел в институте!» Я думаю что, кивая на амурчиков, он имел в виду другое: мою сотрудницу Уткину Альбину Аркадьевну — тридцатипятилетнюю женщину эффектной внешности. Переводчица с японского, она несколько лет назад разошлась с мужем и словно бы обрела вторую молодость, приходила на работу то в джинсах в обтяжку, то в короткой для ее возраста юбке.
Пожалуй, Уткина была самой модной женщиной в НИИ. На мой взгляд, у нее не хватало вкуса и чувства меры. Склонная к полноте яркая блондинка с накрашенными губами и благоухающая французскими духами, она впархивала ко мне в кабинет с переводом и девичьим голоском просила разъяснить какой-нибудь пустяк.
Я терпеливо разъяснял.
— Вы все знаете, Георгий Иванович,— ослепительно улыбаясь, говорила она.
— Если бы вы почаще заглядывали в технические словари, тоже бы все знали,— не очень-то галантно отвечал я.
— Я вам скажу, что больше всего меня поражает в японцах,— ворковала Уткина.— Они не оставляют без внимания ни одного мало-мальски интересного, перспективного патента. Их фирмы беспрестанно совершенствуют свою продукцию. Какая у них электроника! А часы или транзисторы? Но вот духи производить не умеют. Японки, как и все в мире, предпочитают французские духи.
