Эдуард Тополь - РОССИЯ В ПОСТЕЛИ
Конечно, через минуту я кончил, затем с юношеской запальчивостью повторил свой заход, но костлявое тельце моей партнерши не давало никаких наслаждений.
И помню, как я возвращался от нее ночью по безлюдным ростовским улицам, отплевываясь, разочарованный в устройстве мирозданья.
«Если вот это и все, – думал я, поглядывая на черное южное звездное небо, – если ради вот такой хлюпающей дырки пишутся стихи и сражаются на дуэлях, если Петрарка и Берне, Пушкин и Гете сочиняли свои вирши во имя этой влажно-клейкой, пахнущей несвежей масляной краской щели меж двух раздвинутых ног – нет, Боже, это не для меня!»
Я не могу сказать, что свет померк для меня в ту ночь, но просто рухнула еще одна сказка, которыми взрослые пичкают нас с детства насчет Деда Мороза и других волшебств. Вся эта «небесная радость», «несказанное блаженство» и «высшее наслаждение» оказались просто никчемным погружением в какую-то хлябь, не вызывающую никаких эмоций, кроме брезгливости и отвращения.
Теперь, отсюда, с высоты своего возраста и опыта, я с улыбкой смотрю на себя тогдашнего – прыщавого двадцатилетнего юнца, который брел по ночным ростовским улицам, разочарованный устройством мира.
Нет, мир устроен блистательно, молодой человек, и если бы сейчас к тебе, сорокалетнему, привели эту же ростовскую фабричную девку, не имеющую понятия о сексе, а только и умеющую что раздвинуть ноги – о, ты бы теперь дал ей пару уроков, и мир засиял бы снова уже и для нее тоже.
Ведь хуже твоей юношеской разочарованности ее взрослая будничная уверенность в том, что секс – это просто раздвинуть ноги и ждать…
Большая половина женского населения страны ничего другого и не знает – горькая, бесцветная, тупая жизнь скотного двора.
Сколько раз потом, лет, эдак, через пять-восемь, ты будешь вытаскивать женщин из этой плоской и серой скотской жизни и возвращать их в мир цвета, объема, радости и наслаждений – за одну ночь, за две, ну а в трудных, почти клинических случаях – за месяц. Нет ни одной женщины, которую нельзя обучить наслаждаться сексом – не просто довольствоваться приятностью совокупления, нет, именно наслаждаться сексом, терзать, грызть это наслаждение крепкими молодыми зубами, грызть вдвоем, как терзают, балуясь, тряпку два разыгравшихся щенка.
Но все это – в будущем, все эти наслаждения, половые схватки, постельные баталии и услады – после, через несколько лет, и не просто так, не случайно – а благодаря той единственной учительнице, которая в течение нескольких недель превратила неумелого, бездарного прыщавого и разочарованного в мироздании юнца в подлинного (я смею верить) мужчину.
Итак – учительница!
Моя дорогая, моя сексапильная наставница, которой я обязан всем, что я умел и умею.
«Всему лучшему в себе я обязан книгам», – сказал наш великий пролетарский писатель Максим Горький.
Ну, что ж, я могу повторить вслед за ним – всему лучшему, что я умею делать с бабой, я обязан Ире, Ирочке Полесниковой, корректору нашей городской газеты «Южная правда».
Ей было 25, мне – 20. Она была корректор, а я – курьер на полставки, т.е. на 3 дня в неделю. У нее была дочка четырех лет и мама, которая работала в той же редакции заведующей канцелярией. И втроем они жили в крохотной однокомнатной квартире. При этом мама работала в редакции днем, а Ира – с полудня до вечера, поскольку корректорская работа – вечерняя. Таким образом, для секса у нас было только утреннее время – после того, как Ирка отводила дочку в детский сад.
Я помню, как каждое утро я вскакивал пораньше, боясь проспать «на работу», наспех проглатывал чай с бутербродом – и – убегал.
Мама не понимала, почему нужно так лихорадочно убегать на работу, а папа говорил: «Что? Они уже без тебя не могут выпускать свою газету?»
Я бурчал что-то в ответ и выскакивал на улицу.
Сначала трамваем, а потом пешком я мчался в пригородный район, к Иркиному дому. Весь город съезжался на работу к центру, я же летел на свою «работу» навстречу этому трудовому потоку, и главной опасностью на моем пути было – встретить Ирину маму, не столкнуться с ней нос к носу на трамвайной остановке или тогда, когда она будет выходить из дому со своей внучкой.
Как заведующая канцелярией, она позволяла себе опаздывать на работу минут на пятнадцать-двадцать, и вот эти пятнадцать минут были самыми томительными и опасными в моей юности.
В восемь тридцать я уже кружил по кварталу, где жила Ирка, издали высматривая, не идет ли Марья Игнатьевна, курил одну сигарету за другой и еле сдерживал себя от соблазна позвонить Ирке по телефону, Ирка строго запретила звонить, чтобы не нарвался на маму, которая всегда берет трубку первой, и разрешала мне появляться только после того, как она откроет занавески на окне.
И вот, совсем по Стендалю, как молодой идальго под окном возлюбленной, с Младшим Братом, разрывающим от нетерпения пуговицы на ширинке, я прятался в соседних подъездах, высматривая оттуда окно на втором этаже напротив.
Через два дома от Ирки жила заведующая партийным отделом нашей газеты Зоя Васильевна Рубцова, сквалыжная баба, которая вообще ходила на работу когда хотела, и эта дополнительная опасность встретить ее еще больше осложняло мое положение…
Но вот – наконец!! – Марья Игнатьевна выходит с внучкой из подъезда и на своих толстых пожилых ногах, увитых синими венами, медленно – чудовищно медленно!!! – идет вверх по улице.
Я с нетерпением поглядываю на окно – ну, в чем дело? Почему не раздвигается занавески?! Я смотрю на часы и считаю – ну хорошо, она, Ирка, пошла в туалет, душ принять перед моим приходом или просто пописать, но сколько же можно писать?! Черт побери, уже четыре минуты прошло, уже Марья Игнатьевна свернула за угол и – путь открыт, но почему закрыты эти проклятые сиреневые занавески? Может, она уснула? Наконец, я не выдерживаю и бегу к телефону-автомату. Черт бы побрал эти вечно поломанные телефоны-автоматы!
– Ну, в чем дело? – говорю я, наконец, в трубку.
И слышу в ответ низкий Иркин голос:
– Людмила Кирилловна, здрасте. Мама уже вышла, она минут через тридцать будет в редакции, одну минуту подождите у телефона…
Я жду. От ее грудного голоса мой Младший Брат вздымается с новой, решительной мощью, и я с трудом уминаю его куда-нибудь вбок от ширинки, чтобы не прорвался он сквозь трусы и брюки. А она вдруг шепчет в трубку:
– Подожди, соседка пришла за солью…
И – гудки отбоя.
Господи! Сколько еще можно ждать?
Время – мое время утекает сквозь жаркий асфальт, уже девять пятнадцать, а я еще не у нее, елки-палки!
Ага! Наконец-то раздвинулись эти скучные занавески!
Как регбист с мячом бросается в счастливо открывшуюся щель в обороне противника, так я со своим отяжелевшим напряженным Младшим Братом стремглав лечу к ее подъезду. Два лестничных марша я просто не замечаю, дверь на втором этаже уже приотворена, чтобы мне не стучать и чтобы соседи не слышали стука, и вот – на ходу срывая с себя штаны и трусы и разбрасывая по комнате туфли – я ныряю в ее теплую постель. А она уже идет – ее длинное, бархатно-налитое тело со змеиной талией, упругой задницей и медовой грудью.
