Валерий Шелегов - Пальто для Валентины
Полураскрытый сосновый бор светел и тенист. Какой воздух! Запах гретого мёда разлит в позолоте лета. В соснах и в густых травах. «Жж-ум! Жж-ум!» — ощупывают цветы лохматые шмели. Полянку и высокий муравейник стадо коров и телята краем обошли. Мураши чекотят травку, бегут в золотистой сосновой коре. Слава Богу, что в Сибири не плодится жук Ламехуза. В южных широтах, этот паразит откладывает личинки в муравейник. Выделяет алкогольные трахомы! Фермент трахомы отключает у муравьев коллективный разум. Муравьи «хмелеют», и начинают откармливать личинки Ламехузы! Все, как у человеков. В муравьином, царстве-государстве…
Зеленая косынка полянки полна разноцветных бабочек. Золотистый трилистник на тонких стебельках пчелы облетают, подсаживаются на бархатисто-лиловые «медвежьи ушки». Светло-розовый клевер, вперемешку с алым мышиным горошком, кипит пчелой. Время главного медосбора на пасеках!
Стрельчато-розовый Иван-чай шевелится от рабочей пчелы, в остинках соцветий искрятся на солнце горьковатые капельки нектара. Пчела перерабатывает этот нектар в мед «мандибулой». Нижняя пчелиная «губа» так зовется.
К дороге жмется, греется на солнышке — развалистый от корня целительный подорожник, матово зеленый — широколистый и ребристый прошвами.
Полевой межой шагаю к дедовским покосам.
Старая береза склонила над темной водой грузное свое меловое становище. Её крона высоко круглится серебристой зеленью. Дерево глядится в озерко на подземных ключах. Травы не тронуты косой, хотя зреют и сорят семенем. Время стрекоз. Обезлюдела деревня. И сродникам дедовы покосы теперь без надобности. Вымерли…
От цветов на покосах празднично. Перепархивают от цветка к цветку различного окраса мотыльки. В воздухе зуд от рабочей пчелы на белых, синих, розовых и фиолетовых соцветиях. Часто торчит по покосу зеленым шероховатым бамбуковым стеблем пучка, крепкая стволом для острого ножа, с венцом как у огородного укропа. Под березой вольно невестится шиповник, отцветает он в июне и ягода уже розовато наливается.
С ночевкой никогда крестьяне не оставались на покосах. Ехали мужики в телегах заранком, когда на речке плотный туман, а в лугах роса. Косы и грабли от первого дня не увозились домой, прибирались в таборе на суках деревьев. И махали по росе мужики косой так, что травка стоном ревела под острыми литовками, будто прутом ее секли. Шик — ой! шик…
Опустела земля без отцов. И с болью в сердце приходят на память картины жизни. И никак не смириться сердцем за уходящих летно людей. Умерших своим чередом, покинувших лицо земли. Из памяти не выкинешь отцовские крупные руки. Надежные, крепкие и родные. И в смертный час, эти же руки — ледяные и каменно-тяжелые…
И неумолчно слышится комариный зуд в медовом воздухе, покойный и мелодичный. Музыка в сознании возникает глубинно, тихо, ширится охватом застарелой тоской по отцу, брату, бабушке Христине. По дедам и прадедам. По людям жившим рядом, и любившим тебя. И ты любивший, и любишь их пока живой …
За хлебными полями березовые перелески. Проталины голубого неба между деревьями. Воздух наполнен маревом гретого мёда. Звонко и с коленцем зорюют, невидимые в густом подлеске, птички. Овсянка-птаха журчит хрустальным голоском. И ссорятся в дальнем ельнике молодые дрозды. А из вершин ближнего березняка, время от времени, высоко взмётываются парой дикие голуби в дымчато-голубое высокое небо. И рушатся в прохладу осанистых от листвы берез.
Уже и небо остыло красками до водной мутности. И горизонт задымился далекой и угасающей узкой полоской закатной зари. И сухой воздух стал молочно-голубым, перед тем как упасть росе. Загустела ровная синева неба. И, в святой час, на южном небосклоне живым светом уже мигала яркая первая звезда. А мне все вспоминалась минувшая жизнь людей Егоровки.
После смерти отца, далекой стала родина родителя. От усадьбы деда в Егоровке сохранился лишь высокий дом темный бревнами и черный тесовой крышей. Дом первый от речки в улице, на солнечной стороне. Дом его младшего брата Демьяна Павловича тоже сохранился за дорогой супротив дедовского. Тоже первый к речке, высокими окнами на север. Один двор жилым и сохранился, не порушенный путными Демьяновскими детьми и внуками. Остальная северная сторона улицы вся в пустошь ушла. Умерли хозяева, потомки вывезли избы срубами в Абан, в райцентр. Не схотели егоровские потомки жить при земле…
2. Подрукавный хлеб
Бабушка пекла свой хлеб, из магазина покупались сахар и соль, да «мануфактура». Картошки вдоволь, мука с мельницы, мясная солонина в холодном погребе. Когда сеялась мука для «подрукавного хлеба», мучная пыльца вдыхалась медовым привкусом на губах. Ржаная крупка, набранная из-под мельничного рукава, серая и второсортная по качеству. Оттого и хлебы звались «подрукавными». На мельнице в Зимнике работал ее сын Володя, средний брат моего отца. Он и привозил мучицу. Кроме меня, рядом двор сына мельника, там еще пятеро ртов. Часто выпекала бабушка и пироги из ржаной муки с ливером, рыбные.
От речки Егоровки до Зимника рукой подать. За версту магазин у тракта виден на горе. Сплошная тайга, тягун видится просекой.
Еще до войны мужики соорудили на речке сливной лоток в запруде, для сброса паводковых вод. Пруд подле моста глубокий. С Апанских озер запустили карасей. Развелось рыбы много, ловили корчагами, за сети брат Петр подростков гонял.
От дедовского дома к речке лужайка до берега. Петр построил качели и карусель. Рядом высокие и сосны и ели стоят стеной, от полянки за огороды стеной теснятся. Опят в этом близком лесу тьма.
Тёс для хозяйских построек драли из сосны. Сосновый боров раскалывался клиньями. Отщеп дранья легко поддавался плотницкому топору. И янтарная дранка, с треском отщеплялась винтом по всей длине бруса! Я помогал брату, укладывал драньё рядками на лежаки. Ярусами на брусочные прокладки, чтобы проветривался тес и высыхал ровной доской. Плаха пилилась на таежных отрубах в старину лучковой пилой с высоких строительных лесов.
Такими плахами был покрыт пол низкой времянки, где дед дневал за ручной работой, выделывал он шкуры любых зверей. Под полом плодилось много крыс. Осенью вскрывались полы и уничтожались гнезда, молочно — розоватые крысята. Иначе никаких запасов зерна не хватало на долгую зиму.
Теперешние обитатели дедовского дома раскатали рубленую на века кузницу, разобрали и вывезли в другое место приземистую времянку. Убрали за ненадобностью и присадистую крепкую баню. Разгромили гумно с высокими распашными воротами. Крутился там барабан молотилки, веялось зерно после отжинок до Покрова. Петр оставался с бабушкой до ее смерти. К концу жизни Христина Антоновна любила внука Петра больше своих детей.
Вырос он уважительным, видным мужиком. Степенный в речах и делах, силач такой, что на спор валил племенного жеребца в загоне конюшни. Работал Петр конюхом. У меня был свой конь чалой масти по прозвищу Бичук. На нем я верхом пахал огороды.
В Зимнике настоящий клуб еще не построили, электричество только велось. Поэтому страшно интересно было сидеть в конюховке, рядом с братом в компании взрослых парней и девчат. Брат подмигивал мне, требовал от «распашонки»: «Научи братишку целоваться». Земляничный поцелуй в губы.
Какое счастье, жить. Жить молодым, не зная еще ни о начале и о конце мира. Нет дедовской усадьбы. Сохранился глубокий срубом колодец, из которого черпалась земная вода высоким уклювистым журавлём. Да изба, открытая семи ветрам.
Во дворе под навесом была дедова кузня с наковальней на корневище, оставленном в земле при раскорчевке новины под дом и усадьбу. Открытый двору навес тянулся до сеней дома. Под навесом ставились кошевые сани, гнутые расписные дуги и дедова бричка. Коня в личном хозяйстве запрещалось иметь. Петр конюшил. С улицы на створке ворот кованое кольцо для привязки вожжей. Саврасый жеребец часто стоял там под седлом. Брат позволял кататься верхом. Звал он меня «братишкой».
В августе мы с братом таскали мешками кедровые шишки из кедрачей, вдоль речного болота. Фиолетовые липкие от прозрачной смолы, после варки в чугунке, орехи казались слаще мёда. Мешки с шишками поднимались на потолок избы, там высыпались на брезент. Часто ореха хватало до нового урожая. На осенних каникулах, приезжая к бабушке в Егоровку, первым делом я лез по скобам в бревнах из темных сеней на потолок избы. Парили шишки в русской печи в чугунке.
Ныне на месте усадьбы временная пилорама. Мужики пилят шпалу из привозного леса. Дом не обжит по-людски, используется как времянка для рабочих. За пилорамой огородная пустошь, наваленная бревнами, обрезками горбыля. Земля разворочена тракторными гусеницами. И нет ни в чем порядка и толку. А главное — смысла…
Особенно много над дедовой усадьбой стояло скворечников. Высились они на высоких жердях над заплотами, плыли эти игрушечные птичьи домики в вольной глубине неба навстречу облакам — над крышами поветей и сеновалов. Гнездилось много блестящих углем скворцов! И дом Василия Павловича Шелегова в деревне искать было просто по туче скворечников и голубям над усадьбой.
