Денис Гуцко - Орлы над трупом
Поднялся ветер, заметил Вадим. Поперек дороги, захлопываясь и раскрываясь под самыми невероятными углами, пролетела газета. Деревья вдалеке качались. Впереди показался велосипедист в широком плаще. К раме были приторочены удочки. Велосипедист стоял, уперев ногу в землю, и внимательно смотрел в небо. Капюшон медленно сползал с его головы. Несколько раз Вадим ездил с Михал Михалычем на рыбалку, но и там все ограничивалось молчанием под плеск волны да насаживанием наживки на крючки. И все же он верил: хозяин относился к нему хорошо. Хоть и таил Вадим обиду на Михал Михалыча, но в этом был уверен. Пусть не держал его за равного, отмалчивался, даже деньги подкидывал, как пшено синицам, – а относился хорошо. Любил. По-своему, но любил.
На глаза Вадиму накатили слезы.
– Эх, Михал Михалыч, – выдохнул он, и от переполнивших чувств всхлипнул. – Михал Михалыч.
Самое обидное случилось с ним тогда, когда он попробовал потратить эти «синицыны» деньги. Отпросился на целый день и пошел в город. Решил устроить загул. Сначала хотел купить дорогой костюм. Примерял, заставил продавца подобрать размер. Но потом подумал, что не сможет выйти в таком из магазина. Каждый прохожий увидит, что он не имеет права носить этот костюм. Что не по средствам ему этот костюм, не его это шкурка, ворованная. Такое же огорчение приключилось с ним в ресторане. Вадим заказал устрицы и шампанского. Его пробил пот, когда ему почудилось, что за дальним столиком сидит тот тип, что снабжал Михал Михалыча мраморными плитами, но то оказался посторонний дядька. Поел Вадим вкусно, но тут же прихватило живот, и остаток загульного вечера он провел в сортире.
Глубокая убежденность в том, что хозяин любит его и специально подсовывает ему деньги, в общем-то не оставляла Вадима. Но время от времени убежденность эту необходимо было подвергнуть испытанию. И, подвергая ее испытанию, десять процентов от сумм, предназначенных на зарплаты землекопам и водителям ритуальных автобусов, Вадим прибирал себе. Особо не таился. Работяги, конечно, пожаловались. Вадим сам видел, как вечерком пожаловали делегаты. Все как на подбор трезвые, бритые, в начищенных ботинках. «Михалыч, мы ничего, – доносилось с балкона, на котором разгоралось одновременно штук десять алых огоньков. – Сколько положишь нам, так тому и быть. Но если оно наше, пусть нам и будет». Уходя, они злобно косились на окно его комнаты, а он стоял за занавеской и ждал, когда зазвонит телефон. Но Михал Михалыч его не вызвал. С замиранием сердца Вадим ждал утра, готовясь к чему-то гораздо более худшему, чем просто взбучка, чем даже изгнание с позором. Написал хозяину прощальное письмо. Но утром он приготовил завтрак, нарезал миску мяса для собак – Михал Михалыч позавтракал сам, покормил собак и уехал в офис, бросив в воротах: «Сегодня часам к восьми баньку растопи, попариться пора».
После этого случая Вадим не сомневался в том, что правильно все понял, что брать на самом деле можно. Понял и то, что правильно распознал границы дозволенного. С той поры больше десятины ни разу не брал.
– И все же, Михал Михалыч, – с горечью сказал Вадим, – негоже так.
Они неслись по трассе одни, взгляд свободно улетал к рассыпанным за полями домам, в которых жили люди, что-то делали сейчас, стряпали или ели, ругались, делали уроки с детьми, чинили машины или кормили лошадей – да мало ли чем могли заниматься эти невидимые люди в своих далеких домах. А они неслись в Литвиновку, туда, где за жирно зияющим глиняным склоном лежит сирый деревенский погост. Кресты потрескались, оградки набок. И никого из чужих с ними нет. Скоро должен был появиться поворот на Литвиновку, а никто так и не догнал их.
В сущности, он хотел одного: чтобы когда-нибудь Михал Михалыч подозвал его, хитро подмигнув, сказал: «Да не парься ты, Вадик. Знаю я давно. Все в порядке». Но этого не случилось.
– Эх-хе-хе, – вздохнул Вадим, глядя в зеркало. – Как-то всё…
3
Наташа села на переднее сиденье. Наклонив голову и подняв руки за шею, принялась развязывать платок. Андрей невольно покосился на нее: она выглядела совершенно спокойной. Он пожал плечами и надавил на газ. «А-6» рванула, Наташу прижало к сиденью.
– Ух ты, – сказала она, стараясь не упустить узла, и, закончив с ним, стянула платок и бросила назад.
Она так и не дождалась от своего организма подобающей реакции. Ни слез, ни тяжкой дрожи в конечностях. Истерика, которая, казалось, через секунду неминуемо ударит и растерзает вдрызг, превратит ее в шматки и лоскуты содрогающейся в рыданиях плоти – не состоялась. Ее будто вырезали. Просто вырезали, ничуть не заботясь о правдоподобности. Чик – и как не бывало. Совсем как тот дождь, что нависал над ними еще с ночи, а потом вдруг пропал куда-то. Она выскочила из машины, боясь разрыдаться прямо при Андрее, и быстро зашагала прочь. Но ничего. Только шорох подошв, полет ветра и тихое урчание двигателя за спиной. Иногда похлопывал на ветру обвязанный вокруг головы платок, и она смотрела высоко в небо, на хоровод крупных птиц, появившихся неизвестно откуда. В какой-то момент ей хотелось, чтобы Андрей бросил ее прямо здесь, посреди ветра, под встревоженно качающимися ветками. Это прошло, и теперь, сидя возле Андрея, она желала лишь одного – добраться, наконец, до проклятой Литвиновки. И в самом деле спокойно, но то было паршивое спокойствие.
Глядя в зыбкое пространство, на большой скорости надвигающееся на нее со всеми этими деревьями и кустиками, с вереницей столбов, то шагающих вдоль дороги, то уходящих в глухую степь, – Наташа начинала, наконец, осознавать, что с ней произошло. «Ты привыкла к вранью, – вспомнила она слова Полунина, – это опасно».
– Вот как? И чем же, господин директор кладбища?
– Будешь обзываться, замурую тебя в склепе.
– Молчу и внимаю.
– Вранье – оно ведь ради чего-то. А твое вранье – ради вранья. Оно тебя развлекает. Если бы ты меня любила, тогда…
– Ну, опять заладил. И в чем же выход, Миша?
– А нет выхода. Я тебя не отпущу. Так что выхода нет.
Она опустила козырек и, приподнявшись, посмотрелась в зеркало. Помада была на месте, но все равно не оставляло ощущение, что ее смазало ветром. Подкрашивать губы на ходу, когда машину кидает на ухабах – тот еще трюк. Не сегодня. Подняла козырек и отвернулась к окну. Лицо у Андрея было совершенно больное. Она не могла на него смотреть: он вызывал в ней приступы жалости, с которой она не знала бы, что делать.
Ни она, ни он не знают, что делать. Никто вокруг не знает, что делать. Полунин знал бы. Но Полунин умер. Вадим наверняка сидит с таким же больным лицом и, поглядывая на дорогу, погружается в безысходность. У всех тех, кто, одевшись в траур, мчит сейчас в Литвиновку, такие лица. Не знают бедняги, что делать дальше, после того, как все будет кончено.
Похоже, Вадим не знал вчера, что она была в доме. Кто-нибудь другой, наверное, мог бы намеренно подстроить весь этот конфуз – вызвать мужа, зная, что она как сурок спит в соседней спальне. Кто-нибудь совсем другой, только не Вадим. Он ее, конечно, едва терпел. Но подставить не решился бы. Для такой серьезной гадости он слишком мелок. Там, где никто ни за что никогда не заподозрит, – пожалуй. Там он может расслабиться, не играть себя перед самим собой. Но практически не таясь поступить подло – это для него непреодолимо. Он не даст себе воли только из страха быть уличенным. Разве что деньги, которые подсовывал ему Полунин… Но это особый, особый случай.
– Какие здоровые птички, – сказала она, вспомнив про птиц, кружащих наверху. – Не знаешь, кто это? Штук пять.
Конечно, он не ответил. Наташа не стала его цеплять. Она больше не надеялась, что Андрей вдруг очнется и сделает хоть что-нибудь: наорет, вышвырнет ее из машины, разрыдается, попробует поговорить, ударит, на худой конец. Устала ждать.
Однажды ей приснился сон. Она шла по краю какой-то очень высокой стены. Непонятно было, что это за стена, не видно ни конца, ни начала. И внизу ничего не разглядеть. Не то чтобы там лежал туман или тьма кромешная, а просто по каким-то законам сна невозможно было это увидеть. Так было устроено ее зрение в том сне. И она шла и шла, наверное, всю ночь. И чувствовала, как устала, как в ее теле ноет и гудит великая усталость, будто далекий задумчивый колокол. Хныкала, пыталась лечь. Но не могла примоститься на узком ребре стены, скользила в пустоту. Снова шла, шла… Знала, что нужно прыгнуть, другого выхода нет. Боялась. Что-то даже кричала. В конце концов она собралась и прыгнула – но почему-то не полетела вниз, задыхаясь от разгоняющегося воздушного потока, а оказалась, как была, на той же стене, бесконечной кирпичной стене. Она шагнула и пошла дальше.
В тот день утро задалось солнечное. Андрея, как всегда, рядом не оказалось. Полунин послал его куда-то в область, смотреть мастера, который резал кресты из дорогих пород дерева. Полунин сказал ей, что ее муж не смеет полюбить женщину. Не смеет позволить себе любить женщину. Так же, как Вадим, например, не смеет быть сволочью. Это, сказал, не редкость. Тысячи людей не смеют быть теми, кем хотят. И любить не смеют тысячи. Она лежала и смотрела на волны света на потолке, и ей вовсе не хотелось думать, откуда они взялись. Хотелось лежать и смотреть – и чтоб было легко, как бывало раньше. Но невольно думалось, и от этого не получалось просто лежать и наслаждаться видом льющегося по потолку света. Она чертыхнулась и встала. На подоконнике под открытым окном лежал рулон отклеившейся от стекла пленки, которой они закрыли окна на лето. Пленка дрожала и расплескивала по комнате солнечных зайчиков. Глядя на них, она уже знала, что сделает это. Через несколько часов, ближе к обеду, Наташа в первый раз переспала с Полуниным.
