Сергей Тютюнник - Кармен и Бенкендорф
— Что здесь происходит? — ошалев от ситуации, вопрошает Соломин.
— Эта женщина — проститутка, — повернув к деду красное лицо, чеканит Прокуратор. — Сегодня ночью она украла мой пистолет. Я его собираюсь у нее забрать.
У Соломина седые брови выползают выше золотого ободка очков и увеличиваются глаза.
— Где куртка? — рявкает Олег и, не дожидаясь ответа, направляется в коридорчик к вешалке, оттолкнув меня по дороге.
Красный пуховик виден всем. Сдерживая ярость, рыжий юрист ныряет рукой во все карманы… Ничего нет. Тогда он снимает куртку и ощупывает ее всю, мнет в сильных рябых лапах…
Анна со злой улыбкой наблюдает эту сцену, сидя на подоконнике с сигаретой в руке.
— Раздевайся, сучка! — кричит ей Олег, резко шагнув в комнату.
— Только подойди, козел! — шипит Кармен, не меняя позы. — Я тебе нос откушу!
Рыжий Прокуратор останавливается, как загипнотизированный. Соломин растерянно хлопает глазами. Я прислушиваюсь к своему дрожащему от напряжения телу.
Боюсь, что вот-вот зазвенит в голове.
— Хорошо. Я согласна на обыск. Но сделает это не рыжий кретин, а Андрей, — Кармен поочередно смотрит на нас — троих оцепеневших мужчин.
Она гасит сигарету и выпрямляется во весь рост.
— Иди сюда, Эндрю! — она протягивает ко мне ладонь. — Или, может быть, вы хотите меня ощупать, Виктор Алексеевич? — и бросает на деда иронический взгляд.
Я делаю шаг к Анне, и тут Соломин неожиданно срывается на крик:
— Что здесь, черт побери, происходит!? Немедленно прекратите этот балаган! — И трясущейся рукой достает из кармана платок.
— А происходит здесь белая горячка, кураж пьяного дебила из прокуратуры! — теперь уже повышает голос Кармен. — Он несет тут ахинею, а вы уши развесили!.. Не брала я у него никакого пистолета! Сам где-то по пьяни посеял и теперь целый вечер покоя никому не дает.
— Заткнись, курва!.. — взвивается Олег, но не успевает развить атаку.
— Товарищ майор! — четко и грозно произносит дед. — Я генерал-лейтенант Соломин, представитель федерального правительства на Северном Кавказе. Если Вы немедленно отсюда не уберетесь, я вызову комендатуру и ОМОН… Шагом марш отсюда! — и щеки старика наливаются багрянцем.
У Олега стекленеют глаза и дергается скула. Он вот-вот прыгнет на Соломина.
Но тут вваливается с веником Зульфия Тимуровна.
— Вот, Виктор Алексеевич, — пыхтит она устало, — набедокурил тут ваш кадр, — и глядит на меня с укоризной.
Дежурная со своим веником разряжает атмосферу. Взгляд рыжего юриста неожиданно проясняется. Дед переводит дух и вытирает платком взмокший лоб.
— Уходите отсюда! — говорит он сдержанно и в упор смотрит на Олега. Не то я вас арестую.
Прокуратор резко поворачивается и исчезает.
— Этот тоже все никак не угомонится, — ворчит Зульфия Тимуровна, проводив взглядом Олега. И переключается на меня: — Андрей всегда тихий был, претензий никаких. А сегодня как с цепи сорвался…
Дежурная смотрит на Соломина, дожидаясь его реакции.
— Ну, не все ж ментам куролесить, — профессионально парирует Соломин упрек в адрес своих людей. — И наши ребята кое на что способны.
— Это все пьянство да распущенность, — обиженно поджимает губы дежурная и с укором смотрит на невозмутимую Кармен.
— Разберемся, — холодно говорит Соломин дежурной, давая понять, что разговор закончен.
— Хорошо, хоть никого не убили и ничего не поломали, — ворчит женщина, аккуратно прикрывая за собой дверь.
— Действительно хорошо, — соглашается дед, озирая «поле боя».
Я беру веник, оставленный дежурной у стены и в нерешительности замираю посреди комнаты.
— Ребята, вы здесь по-быстрому уберите и заходите ко мне, — почти приказным тоном приглашает Соломин и, обернувшись от двери, добавляет, уже с другими нотками в голосе: — И бутылочки какие-нибудь захвати с собой, Андрей. Не оскудели там твои запасы?
VIII— Пойдем? — с улыбкой смотрю на Анну.
— К этому старому филину, пропитому и чопорному? — губы Кармен образуют жесткую линию.
— Ну что ты? Дед — потрясающий мужик! — восторженно говорю я. — Ходячий осколок империи. Настоящий, а не липовый дворянин. Действующий генераллейтенант. Хотя ему уже скоро семьдесят. Был военным цензором, а потом перешел в Главлит и стал там чуть ли не главным, курировал литературно-художественные журналы. Все писатели перед ним на полусогнутых ходили. Константин Симонов, например, тихонько постучав в дверь, просовывал в его кабинет седую голову и говорил: «Можно ма-а-аленькому советскому писателю пригласить большо-о-ого советского цензора на обед?»
— Фу, гадость какая! — Кармен скрещивает руки на груди и начинает ходить взадвперед по комнате.
— Ты неправильно поняла, — пугаюсь неожиданной ее реакции. — Симонов не заискивал. Он говорил это с искренним уважением и иронией. Они все его любили и уважали. Александр Твардовский — колосс, в то время редактор «Нового мира», — увидев на пороге своего кабинета Соломина, говорил: «А, Бенкендорф! Заходи!»
— Почему Бенкендорф? — приостанавливается Анна.
— Ну, знаменитый граф Бенкендорф — начальник Третьего жандармского отделения при Николае Первом. Душитель свободы слова, вы разве в школе не проходили?
— Ясно. Короче говоря, — на ходу бросает Анна, — со вселенской любовью и уважением тень графа Бенкендорфа, то бишь Виктор Соломин, взял и придушил Твардовского вместе с его «Новым миром»…
— Ты заблуждаешься, — я начинаю подметать осколки стекла и рассыпавшиеся окурки. — По долгу службы, как цензор, Соломин должен был «держать и не пущать».
И кое-кто, наверное, из-за него пострадал…
— Кое-кто!.. — хмыкает Кармен, и каблуки ее цокают по полу, мешая моему венику.
— Парадокс в том, — поднимаю взгляд от пола, — что те, кого он якобы гнобил при коммунизме, после крушения Советского Союза сначала выгнали деда на пенсию, а буквально через несколько месяцев призвали на работу снова. Выдворенные в свое время из СССР диссиденты потащили Соломина с собой гасить резню на Северном Кавказе. Он почти год командовал управлением информации. Был в Карабахе, Баку, в Абхазии… Знаком со всей политической, журналистской и литературной элитой страны и даже зарубежья. Никто лучше деда не умеет общаться с пишущей братией.
Я сам уже в этом убедился здесь.
— Я тоже кое в чем убедилась, — резко останавливается Анна. — Так что не надо тут агитировать за советскую власть!
— В чем ты убедилась? — распрямляюсь я во весь рост. — Что, дед зарубил твои повести? Наступил на горло твоей песне?
Кармен молчит, потом машет рукой:
— А, неважно.
— Что значит неважно? Сказала «а», говори «б», — начинаю я заводиться.
— Бэ, — вызывающе бросает Анна и гордо задирает свой нерусский нос.
— Вообще-то, странный разговор получается у проститутки с клиентом, пытаюсь уколоть упрямую Кармен, чтоб отомстить за ее несправедливое отношение к Соломину.
— Мы давно вышли за рамки чисто деловых отношений, — отбивается Анна и опять начинает ходить по комнате.
— Я не знаю, что у тебя было с дедом, — опять принимаюсь подметать грязный пол. — Но Соломин лучше, чем ты думаешь… Взять того же Бориса Можаева. Он же почти откровенный антисоветчик был. Его все редакторы журналов печатать боялись.
Юрия Любимова (главрежа театра на Таганке) драли в хвост и в гриву за то, что поставил пьесу Можаева. А Соломин помогал ему печататься. Несколько серьезных вещей на грани фола протолкнул в журналы. В конце концов они даже друзьями стали.
— Ура советской цензуре! — мрачно провозглашает Анна и закуривает.
— Ничего постыдного в цензуре нет, — отбиваюсь я. — Даже Достоевский, говорят, цензором был…
— Ха! Достоевский никогда не был цензором, — пристукивает каблуком Кармен. — Достоевский был каторжанином… Он только говорил о необходимости цензуры.
— Ты-то откуда знаешь? — вскипаю я.
— А я что, пальцем деланная? Мы все учились понемногу… Я, например, на филологическом. Но заочно.
— Представляю себе учебу заочно.
— А с ребенком на руках много не научишься, — срезает меня Кармен.
— У тебя есть ребенок? — и я распрямляюсь.
— Да еще какой! Двенадцатый год пошел. Скоро девок за попки щипать будет; — Анна смотрит на меня с вызовом.
— Сколько ж тебе Лет?
— Галантный вопрос, ничего не скажешь, — фыркает Кармен.
— Да ладно тебе, — я снова наклоняюсь к венику. — Могла бы принять за комплимент.
— Спасибо! — с нажимом говорит Анна и, стряхнув пепел сигареты на грязный участок пола, опять начинает ходить туда-сюда, как маятник.
— А где он сейчас, твой сын?
— С матерью. Здесь, в городе.
— А мужа, конечно, нет.
— Конечно, нет.
