Юрий Черняков - Узбекский барак
Словом, придя в себя, мой пациент ничего не стал мне объяснять, а сразу ушел, не прощаясь, и с тех пор у меня не появлялся. Потом при случайной встрече он рассказал об этой истории. Без моей помощи он ничего бы не узнал, хотя она запечатлелась в его памяти.
Теперь представьте: маленький мальчик входит в свой дом с улицы, где допоздна играл со сверстниками, и видит с порога любовную возню на родительском ложе, где вместо отца был этот незнакомец. Тот медленно встал, даже не попытавшись прикрыть свои звероподобные чресла, взял мальчика за руку и вывел на задний двор. И тот послушно вышел с ним, полагая, раз этот человек лежит с матерью на месте отца, значит, его следует слушаться.
Где в это время был его отец, он уже никогда не узнает. Его родители никогда не ссорились и не разводились.
Словом, этот негодяй приказал ему ничего и никому не говорить, и при этом больно ущипнул за детородный орган. И мальчик ему это обещал, плача от боли и страха.
Голос доктора Фролова дрогнул, и он на некоторое время замолчал.
— Сейчас вы можете представить себе моральные страдания этого сильного человека, привыкшего распоряжаться своей судьбой. Его мать была еще жива и жила в его доме, с сыном, невесткой и внуками. А он со стороны наблюдал за происходящим и беспомощно старался что-то изменить в своем прошлом. Пятидесятипятилетний мужчина старался заставить себя, ребенка, вцепиться зубами в глотку любовнику матери. Это унижение от бессилия оказалось настолько велико, что он, как и вы, потерял сознание.
Его детскую психику тоже не оберегали детские непонимание и неискушенность. Вот это и вызвало столь болезненную реакцию. В жизни подобное соединение детской души и взрослого разума встречается крайне редко. И свойственно лишь шизофреникам и поэтическим натурам. (Он невесело усмехнулся.) Только последним ведома боль разрыва между тем и другим… С этим нелегко жить, но еще труднее такой разрыв сберечь, ибо только через него по капле истекает божественная смола поэзии, а обратно втекает лишь холод внешнего мира.
Последние слова доктор Фролов негромко пробормотал в сторону, как если бы забыл о существовании пациента. Затем прошелся по кабинету. Игорь Андреевич смотрел на его прямую спину.
Уж не о себе ли он говорит?
— …И это продолжается, пока в силу обстоятельств возраст души и ума не сравняются, и тогда поэт умирает в человеке. Он опускается, спивается или ищет смерти.
— Почему вы не рассказали мне эту историю в мой первый визит? — спросил Игорь Андреевич после некоторого молчания.
— Возможно, я не хотел спугнуть клиента, показавшегося мне перспективным, — сощурился доктор Фролов. — Кажется, вы решили, будто я вас использую в качестве подопытного кролика? — громко спросил он после паузы. — Тогда мне придется прекратить свои эксперименты на живом человеческом материале, как выражаются ваши коллеги в подобных случаях.
— Это вы меня извините, — примирительно пробормотал Игорь Андреевич. — Я просто не понял, почему вы рассказали эту историю именно сейчас.
Доктор Фролов теперь стоял возле окна, глядя на улицу.
— Теперь вы убедились: между прошлым и настоящим существует постоянное напряжение, — произнес он. — Прожитые годы изолируют их друг от друга, но если их убрать, произойдет короткое замыкание, способное убить. Возможно, вам лучше не знать о прошлом отца и матери.
— Поступки и грехи наших родителей рано или поздно все равно нас догоняют… — махнул рукой Игорь Андреевич.
— Чем позже, тем лучше, — заметил доктор.
— Я хочу знать, что случилось с моим отцом! — Игорь Андреевич упрямо смотрел в глаза доктору Фролову. — Почему-то мать не хотела о нем рассказывать. Знаю только, что он погиб на войне. Я хорошо запомнил, как она плакала, читая какие-то письма. И прятала их от меня. Однажды она застала меня, когда я их разглядывал. Отняла и сожгла письма и фотографии. Но я их помню. Можно сделать так, чтобы я их снова увидел?
— Тут ничего нельзя обещать, — покачал головой доктор Фролов. — Я уже говорил вам: во многом это носит случайный характер. Хорошо, попытаемся, если выдержите… У вас еще есть вопросы?
— Почему всплывают только самые мрачные запечатления? В моем детстве были светлые моменты. Например, новогодняя елка. Я хотел бы это снова увидеть.
— Опять же, ничем не могу помочь, — помотал головой доктор Фролов. — У вас было тяжелое детство. И у меня тоже. Наши радости довольно относительны. Серое на фоне черного нам всегда кажется светлым.
— Тогда почему я до сих пор не увидел, что однажды случилось с матерью на моих глазах. А это было самое кошмарное воспоминание моего детства.
— Потом вам это снилось?
— Нет, пожалуй.
— Думаю, здесь сработали защитные механизмы вашей психики, ограждающие от повторения слишком болезненных переживаний… Да и зачем это вам, если вы его и так помните.
Доктор Фролов выключил чайник, сел напротив, глядя прямо в глаза пациенту.
— Ладно, продолжим… — сказал он, наливая чай по чашкам, которые достал из стола. — Сейчас вы наверняка вернетесь в прерванное запечатление. И на этот раз гораздо спокойнее перенесете увиденное.
6
…Седая женщина сидела на нарах, закрыв глаза, и качалась из стороны в сторону. И беспрерывно причитала, задыхаясь: «Будьте вы все прокляты! Будьте все вы…»
И вдруг он потерял ее из виду. Одновременно последовал скрежет железа и грохот падений. Его с силой отшвырнуло назад, так, что он больно ударился затылком, а сверху на него обрушилось что-то тяжелое, мягкое и дурно пахнущее. И тут все звуки перекрыл нечеловеческий вой, который тут же смолк.
Затем из дымной, искрящейся мглы донесся перебиваемый натужным кашлем чей-то мужской крик:
— Откройте дверь… Здесь было ведро с водой… Да откройте наконец!
— Спасите! — панически вторили женские голоса.
Задыхаясь тогда от дыма, от свалившихся на него тел и мешков, он почувствовал сейчас привычную боль в сердце, и, хватаясь за все, что попадало под руки, и лишь немного выбравшись, закричал, будто только что родился на свет.
Он ревел во весь голос, зовя мать, и судорожно кашлял.
— Игорь! — услышал он в темноте отчаянный крик матери. — Где ты?
Он не увидел ее, а только почувствовал ее руки, подхватившие его, прежде чем их сбили с ног рванувшиеся к окну соседи.
Наконец с гулом отъехала тяжелая дверь вагона, и свет осенней луны расколол темноту. Она открылась не до конца, только наполовину, упершись в чей-то перевязанный веревками чемодан, и все кинулись к ней, давясь от кашля, зажимая носы и отталкивая друг друга, так что некоторые едва не вывалились из вагона.
Поезд стоял на безлюдном переезде, рядом с несколькими разваленными и обгоревшими домиками, за которыми была темная, без единого огня степь. Издали доносились чьи-то голоса и далекое шипение пара со стороны локомотива.
— Не смотри туда! — мать прижала его к себе лицом, но он успел увидеть опрокинутую печь, дымящиеся угли и лежащую с ней в обнимку седую старуху, напоминавшую сейчас большую обгоревшую куклу, от которой исходил сладковатый, удушливый дым. И снова увидел мать.
— Что тут у вас происходит? — послышался мужской голос, и он увидел на путях молодого военного, заглянувшего в их вагон. — Черт… Кто старший по вагону?
Он был виден по плечи, видны были его фуражка и кубики на петлицах. За ним стояли пожилые красноармейцы с винтовками с примкнутыми штыками.
— Я, Патрикеев Семен Матвеевич, старший лейтенант запаса, — вытянулся пожилой, лысый мужчина, но комендант даже не взглянул в его сторону.
— Когда затормозили, эта женщина с верхних нар свалилась на «буржуйку», — сказала мать.
— Ну-ка, посторонитесь, — заглянув в вагон, когда все расступились, лейтенант осекся, рассмотрев тело погибшей, лежащей в обнимку с дымящейся, раскаленной печкой.
Мать снова заслонила от Игоря мертвую старуху, и он ничего не мог увидеть, как ни старался. Ни тогда, ни сейчас.
Офицер взялся одной рукой за дверь, рывком влез в вагон.
— Я комендант эшелона, лейтенант НКВД Грохолин. Почему он плачет? спросил он у матери, указывая на испуганного Игоря. — Он ее внук?
— Это мой сын, — сказала она. — Его зовут Игорь.
Игорь Андреевич только сейчас заметил, что лейтенант и мать были похожи друг на друга юной худобой и усталостью на осунувшихся и потемневших, будто опаленных лицах.
— Что случилось? — спросила мать. — Авария?
— Экстренное торможение. Не успели проскочить разъезд. Приказано пропустить эшелоны, идущие на фронт.
И в подтверждение его слов мимо прогрохотали сначала один, потом второй эшелон, состоящие из теплушек и платформ, на которых стояла прикрытая брезентом техника.
— Скоро отправимся, — офицер снова взглянул на карманные часы, висевшие у него на цепочке. — Сейчас должен пройти еще один. Поэтому труп надо выбросить, когда подъедем к ближайшему населенному пункту. Там подберут.
