Сухбат Афлатуни - Конкурс красоты
Все это нужно было запомнить. Запомнить было невозможно.
Когда я стану медузой и приволоку себе однажды теплого, в крови, мужчину…»
— Что?
Она еще раз провела страницей возле носа.
— Прости, милый. Кажется, нечаянно прочла свой собственный запах. Или запах крови просочился со следующих страниц. Он если попадет в книжку, все пропитает.
— Ты сказала «медузой»…
…Когда я стану нынешней и буду в бессонницу предаваться похоти воспоминаний…
Бессонницы начались еще в детской кроватке, в которой я спала, а, точнее, не спала. Мир слов нависал надо мной, лез волосатыми пальцами в рот, царапал ногтем язык.
«Я знаю, что у нее все в порядке, — говорила мать врачам, — я это хорошо знаю. Это она специально, чтобы меня с ума свести, старается-молчит. Не понимает, тварь, если я с ума сойду — кому она со своей молчанкой нужна будет?»
После этих слов я не могла заснуть и лежала с открытыми глазами, чувствуя, как мои удлинившиеся за лето ноги упираются в спинку кроватки. Я не спала, я старалась запомнить слова. Под утро я засыпала, и снова кто-то выскребал из меня весь словесный мусор, накопленный за день. Я просыпалась свежей; ароматный мир вертелся передо мной, как волшебный шар; мать сходила с ума.
Сколько мне было лет? Семь или восемь. Хотя для тех, кто живет запахами, время движется по-другому. Или не движется.
Так продолжалось до одного солнечного дня, когда в квартире появился мужчина.
Матери дома не было, она ушла отдохнуть от домашних дел на работу. Мужчина взломал дверь и вошел. Принюхался. Через плечо у него болталась спортивная сумка. Я смотрела на него из кроватки. Я догадалась, что сейчас он унесет все эти «ложечки», «китайцев», «книжки» и остальные слова, которыми мама так меня мучила.
Мужчина остановился посреди комнаты и увидел меня. Я улыбнулась. Он остекленел: он не знал, что в квартире есть я. Обо мне вообще мало кто знал — ведь я все время молчала. Потом он успокоился и вздохнул: «Не кричи, ладно? И я тебе не сделаю ничего плохого. У меня такая же дочка, как ты, и ей нечего кушать».
По его запаху я поняла, что он врет. И еще, что ему очень хочется, чтобы у него была дочка. Он бы читал ей сказки, учил воровать, просил принести рассол по утрам.
«Не будешь кричать?»
Я кивнула. Он стал быстро освобождать комнату от загромождавших ее слов. Потом решил обыскать мою кроватку. Подойдя вплотную, он поднял меня и перенес через комнату. Он мог просто сказать, чтобы я вылезла сама. Но он решил, что я глухонемая. И не знал, как воры должны обращаться с глухонемыми детьми. Поэтому он протянул ко мне ладони, которыми только что рылся в трюмо, и, обхватив, вынул меня из кроватки. Потом перенес через комнату. Я чувствовала, как дрожат его руки.
И тут он посмотрел на меня. До того, как опустить на диван. Взгляд длился полсекунды, но больше было и не нужно.
Он опустил меня на диван, сам стал шарить в моей кроватке. Я смотрела на его сутулую спину. На короткие ноги в пахнущих тишиной и бедностью брюках. Не найдя ничего, он засобирался. Перед тем как уйти, попросил знаком молчать. Я снова улыбнулась. Прихватив сумку с награбленными словами, растаял в подъезде.
С этого дня я стала медленно, но неудержимо запоминать слова. Одного затравленного мужского взгляда, одного прикосновения дрожащих мужских рук оказалось достаточно.
Вбежавшую мать я встретила громким словом: «Яблоко!»
При этом запахи не исчезли. Просто они научились маскироваться, когда нужно, под слова. Зависнув над полом в руках вора, я сделала открытие. Мужчина-вор тоже боялся слов. Для этого он и выбрал эту профессию, профессию сумерек и тишины.
Тогда я поняла (глядя на рыдающую на полу мать, вспоминая глаза и ладони вора), что цель женщины — стать мужчиной. И добиться этого можно только сделав мужчину — женщиной. Нет, не похожим на женщину, не одетым, как женщина, а…
«Что ты там говоришь?» — всхлипывала мать, сидя посреди комнаты.
«Нет, ничего», — отвечала я.
Она не заметила, что я начала говорить.
Я вылезла из кроватки, подошла сзади к маме и резко развернула к себе. «Я решила стать мужчиной, мама, — сказала я, глядя в ее испуганные, раскисшие глаза. — И ты мне в этом должна помочь».
Через неделю она отдала меня в школу. Как мальчика. Метрики, справки — все это было переделано, подделано, подчищено. Для взяток продали бесполезное обручальное кольцо, которое было зашито в матрас моей кроватки. «Ничего, мама. Я вырасту и подарю тебе волшебное кольцо. Оно будет выполнять твои желания…»
«А когда у тебя грудь начнется и остальное, что мы людям скажем?» — плакала мать, десятый раз водя утюгом по мальчуковой школьной форме.
В школе, действительно, пришлось трудно. Не хватало запаса слов. Тяжелый запах хлорки, которая сугробами мокла в школьном туалете, запах горелого масла из столовой — все это убивало остальные запахи. Но главное, не хватало слов. Того запаса, который я набрала после объятий вора, не хватало. Новые слова испарялись за ночь, как дешевый бренди в маминой рюмке.
Через полгода выход был найден. Я подружилась с мальчиком, с которым никто не дружил, потому что он был самым умным в классе. У него были длинные рыжеватые волосы, длинный, с шишечкой на конце, нос, и два огромных книжных шкафа, чье содержимое постепенно перетекало в его лобастую голову.
Как все умные и одинокие дети, он часто болел. Я навещала его. Сидя около его постели, вдыхала запах лекарств, варенья, мочи и разглядывала его лицо. А он рассказывал содержание последней книги.
Однажды он снова заболел, я сидела у его кровати, родителей не было. Он быстро, срываясь в кашель, рассказывал; потом уснул. Я тихо встала, надела пальто. Постояла возле двери, слушая, как трещит счетчик. Потом бросилась обратно в комнату и влетела к нему под одеяло. Он проснулся и испугался. «Я хочу тоже болеть, — объяснила я. — И знать столько, сколько знаешь ты». Он кивнул и потянулся ко мне. Испуганные, слезящиеся от любопытства глаза. Дрожащие пальцы.
Мы лежали обнявшись. Я даже не сняла пальто. Нам хватало губ. «Ты разве не мальчик?» — спросил он, гладя меня, как собаку. «Мальчики разные бывают», — ответила я. «Я знал», — кивнул он.
Он был умный.
Услышав, как открывают входную дверь, я вылетела из кровати и бросилась в коридор. «Уже уходишь?» — слышала я сквозь сердцебиение вопросы входивших родителей.
После этого я стала учиться все лучше. Моя вторая жизнь, как и прежде, протекала в мире запахов. Иногда между миром слов и миром запахов с хрустом возникала трещина, и я снова начинала хуже запоминать. Тогда я внимательнее вглядывалась в лица мужчин, отыскивая нужные глаза, запахи, нервные движения рук. И расставляла капканы. До тех пор, пока не чувствовала на себе дрожащую мужскую ладонь и взятые в осаду глаза не капитулировали, блаженно прикрыв веки.
Так я смогла окончить школу, потом университет, защитить диссертацию.
Лишь один раз я ошиблась.
Потеряла голову от античных форм. От ложного классицизма голых веснушчатых рук. От солнечной головы тритона.
Последствия были убийственны. Мрамор оказался душной плотью. Никакой дрожи в ладонях. Все ловко и уверенно. Возвращалась пустая, в жмущих ботинках. В голове позвякивали сотни ненужных, как груда булавок, слов. Словарь запахов был пуст. Лишь какие-то случайные запахи — асфальта, пыли и его дешевых духов — задержались на опустевших страницах. Сердце сходило с ума; хотелось подпрыгнуть и, наплевав на жмущую обувь, закружиться.
Села на бордюр, разревелась. Первый и последний раз. Видя плачущего юношу (короткая стрижка, металлические цацки), прохожие целомудренно отворачивались.
Дома сидела мать. Бутылка, стоявшая перед ней, искажала лицо. «Пришел, сынок?» — засмеялась она. Она вообще стала часто смеяться.
Ночью приснился сон: иду в свадебном платье по полю, полному ублюдочных ромашек. Ромашки ничем не пахнут. Поле ничем не пахнет. Проснулась злая, в слезах.
Хуже всего, что мой мраморный подонок стал звонить (я не поднимала). Вторая серия? Нет, я не любитель сериалов. «Не любительница», — поправляли меня в трубке. Капли холодного пота. Начинался шантаж. Если бы со мной были запахи, я бы смогла… «Ну давай встретимся», — слышала я из брошенной трубки. Животное!
И тогда я в первый и последний раз стала молиться. Я молилась Афродите Урании, широкоплечей, мужеподобной богине. Я нарисовала ее контур на стене (в углу смеялась мать), и стала молиться и исповедоваться. Меня замутило. Запахло чем-то непривычным. Закричала мать, и я увидела, как в стене, в контуре, открылись синие глаза. Я поднялась, подошла к ее глазам. Мне показалось, что они смотрят со страхом. Синие глаза с желтоватым дымком вокруг зрачка. Я прижалась к контуру и не могла отойти. Потом медленно сползла по стене, упала на скрипучий стул, отключилась.
