Юрий Холин - Песочная свирель. Избранные произведения мастеров Дзэн
– Прощай, и до встречи.
Ю. Х.
АВТОПОРТРЕТ
Из теней сна я пестую привычки,
мечусь меж скупостью и жаждой мотовства
и одеваю мужество в дешевые кавычки
душевной слабости и рабского родства.
Во мне переплелись узором странным силы
добра и нежности, порока и тщеты.
Я, не родившись, встал на край своей могилы,
держа в руках пустых уродства красоты.
С. К.
Пробужденный во сне
Я упал в собственные руки
…Что же держало тебя так долго?
Лу Хартман
Я ВИДЕЛ, КАК РОЖДАЕТСЯ МГНОВЕНЬЕ
я видел, как рождается мгновенье,
как вырастает первый стебель сна
на паперти, сглотнувшей вожделенье,
на недоступном островке окна,
вдали, в глуши изменчивого взора,
в суфийской мудрости и злобном лае пса,
в пророчествах буддийского собора,
где каждый волен быть кем хочет сам.
Я видел миг, я знал его коварство,
я им дышал и бредил наяву.
Иллюзия сплетала ткань пространства,
узоры слов ложились на канву,
дышала ночь соблазнами творенья,
текла река невысказанных фраз,
и в этом омуте тоски и наслажденья
я умирал уже который раз.
И смерть моя, прекрасная как фея,
в проеме зеркала была отражена.
Соломинка, Соломка, Саломея —
как Мандельштам я множил имена.
И кем я был, когда мне снилась вечность,
когда я думал только об одном,
чтоб обмануть событий быстротечность
и вспомнить миг, рожденный вещим сном?
Свеча в ночи, гримаса и улыбка,
движенье пальцев и бумаги хруст —
как мимолетно все, мгновенно, зыбко.
Как мир велик и как коварно пуст!
С. К.
ПРОБЛЕСКИ
Единственная реальная вещь в твоей
жизни – это твое переживание. Вне его
либо темнота, либо иллюзорная сфера
верований и правдоподобности.
Л. Рейнхард, «Трансформация»Блаженное состояние невесомости, звенящей на разные лады тишины и ощущение всеобъятной целостности вдруг скомкалось, сузилось, конкретизировалось и превратилось, в конце концов, в обидный ненужный комплекс боли, досады и абсолютного неприятия происходящего. Единственно, что соединяло и не давало вконец оторваться от уходящего былого состояния, – это темнота и тишина. Но и они не были такими, как раньше: они стали маленькими и только моими, они стали конкретно осязаемыми. С темнотой как-то можно было разобраться, но теперешняя тишина причиняла много забот: она не была всецелой, торжественной, она потеряла свою звенящесть, такую понятную и успокаивающую.
Проблемы от теперешней тишины возникали внезапно и больно в виде исходящих откуда-то потрясений, всегда имеющих целью только, как мне казалось, мое существо, в котором я уже зафиксировался.
Единственным истинным блаженством стало для меня нечто большое, теплое, появляющееся всегда именно в тот момент, когда его желаешь. От него исходило что-то совсем понятное, но покой наступал лишь на время, когда оно было рядом, давая тепло и насыщая той энергией, которая еще недавно была во мне всегда. Теперь отсутствие или наличие этой горячей и такой желанной энергии определяло мое состояние: я стал зависим от чего-то определенного и моих усилий добыть это.
Однажды тишина и темнота – те, оставшиеся напоминания о вечности, – исчезли и все вокруг зарябило и зазвучало. Но больше всего заставляло беспокоиться ощущение, возникавшее сразу впереди моего пространства: оно было всегда рядом, чего нельзя было сказать о рябившем и звучавшем. Приходилось в каждом отдельном сигнале разбираться и закладывать информацию в пространство себя.
Одно только не требовало анализа и разбирательства, всегда приносящее массу переживаний и радостных ощущений – это то, что давало необходимую энергию и тепло. Теперь я мог определять это единственное существо всеми открывшимися у меня способностями. Когда его не было рядом, я тосковал по нему, как когда-то тосковал по утерянной Вселенной. Теперь же этой Вселенной было для меня то большое, доброе, теплое и вкусное существо.
С самого начала моего нового бытия, я также осознавал, что со мною вместе находились некие частные сущности, которые лишь обонялись, как и моя новая Вселенная, но которые не были продолжением меня. Позже они определились как необходимость, с которой надо мириться и использовать в качестве обогрева.
Часто эти некие сущности вели себя непонятно – не так, как требовала моя натура. Они причиняли неприятные ощущения и впервые познакомили меня с чувством, заставлявшим кипеть всего меня и делать резкие движения, дабы избавиться в какой-то мере от совсем не нужного мне. Так что приятного от них было мало: лишь в то время, когда они замирали, превращаясь в одно, издающее тепло и одинаково пахнущее пространство.
Все это длилось до тех пор, пока весь мир не начал распадаться вокруг меня на двигающиеся и статичные формы. С каждым днем эти формы становились все более отчетливыми и понятными. Сознание мое все настойчивее билось в определении существа, сначала воспринимаемого как Вселенная и тех частных недоразумений, которые иногда мешали спокойно жить. Теперь это конкретное существо, большое и желанное, явно выделялось из всех движущихся и недвижимых форм. Лишь к нему стремился весь я, когда его не было, и растворялся в нем, когда оно являлось.
Мое окружение, кроме того большого и всегда желанного, каждый сам по себе, представляли маленькую модель его. К одному из них я все же проникся нежным чувством, ибо оно полностью копировало в крошечном виде мою большую и теплую любовь. Когда мы оставались одни, я старался приблизиться и находиться рядом с этим заменителем.
Все шло бы спокойно и гладко и дальше, но беспокойство нагромождалось внутри моей души от усиленно пробивающихся импульсов определения себя. И в один миг прозрение разорвалось четким узнаванием сущности моего бытия: девятый раз подряд, как и положено, я родился кошкой. Все наконец стало на свои места. Это последнее перерождение, конечно же, будет самым интересным, ибо уготована мне судьба этакого важного кота, любимца хозяев и хозяина соплеменников, как и полагается в последнем пребывании в мире кошачьих. Теперь я явно осознавал, что мать моя была еще незрелой формой второго или третьего рождения, но как особь – очень приятная и чистенькая, механически выполнявшая свои материнские обязанности. Двое братьев– один в четвертом, другой в пятом рождении – середина, опасная своими непредсказуемыми поворотами. Ну, а то крохотное существо, напоминавшее мне мать, представляло собой впервые родившуюся кошечку. Откуда же тебя угораздило залететь в длинную, из девяти жизней, кошачью цепь перерождений?! Что же тебя ждет на этом трудном, но увлекательном пути существования? Сколько раз тебе еще придется умирать и рождаться, все познавая и познавая тонкий, уникальный мир формы, в котором тебе суждено зреть. Восемь раз явишься ты в свет в полной памяти и опытом прежних жизней в пестрых и однотонных шкурках. У тебя еще все впереди! И если я риторически вопрошаю о том, откуда тебя занесло в наш мир, то факт того, что за проявление ждет впереди, волнует и тревожит меня куда больше. Вполне возможно, когда я очередной раз буду уходить из жизни, то взгрущу от мысли о том, что не буду рожден больше кошкой. Почему бы и нет? Ведь неплохая все же тянулась вереница лет. Конечно, все промелькнет в моей душе: добрые и плохие хозяева, любимые и нелюбимые собратья, докучные насекомые, ласковое солнышко, вкусные подачки, драки, проблемы с собаками, жирные мыши, глупые голуби и хитрые воробьи – все возникнет яркими проблесками, заполнит пространство меня сверкающим вихрем, закружит и унесет, растворив вновь в океане Вселенной.
Ю. Х.
КАТРЕНЫ О ВЕЧНОМ
В мире благодати
словно взмах крыла
обрывает даты
смерть, что сберегла
новую возможность
нам увидеть свет.
Жизнь болезнь умножит,
смерть разгладит след.
В этой сложной центробежности
я как будто вовлечен
в безысходность неизбежности
силу черной веры Бон.
Расчлененную действительность
нашей мыслю пополам
собираю как растительность
в желтой вере горных лам.
Открой же руки – возьми проклятья,
будь тише ветра, воды нежней.
В холодной вере – мы только братья,
в любви бескрайней – тень от камней.
Восстанет слово, когда бессильно,
увянут розы – дождь лепестков,
среди героев жизнь непосильна,
в умах пророков нет вещих снов.
Заходит солнце на Норбулинке,
седая Лхаса ложится в тень,
дорожный камень в моем ботинке
идти мешает, и вынуть лень.
Тропа к Кайласу петляет в небе,
лежит на пике Шива-Бхайрав
в сей глух-ОМ-МАНИ хотелось мне бы
домой вернуться, себя познав.
Ничему не следует учить,
В глупом прошлом – молодость винить.
В светлом взоре – радость узнавать,
Ни о чем не надо горевать.
Просто важно видеть то, что есть:
Диких скал причудливую лесть,
Тучь закатных первозданый цвет,
То, что есть, и то, чего уж нет.
Что станет с кулаком, лишь разожмутся пальцы?
Куда исчезнет то, что уж больше нет?
И в чьих руках лежат космические пяльцы,
где вышита судьба моих грядущих лет?
Я с прошлым не в ладах. Меня гнетет открытье,
и будущего нет. Отвага или спесь?
Я, кажется, плыву на парусах наитья
к далекому сейчас, к таинственному здесь.
Попробуй не рыдать,
попробуй не смеяться
такая благодать
блаженным оставаться,
естественным во всем
и не искать ответа.
Величие ведь в том,
чтоб чувствовать все это.
Тщетно пытаюсь чего-то достичь,
цель ускользает, маячат сомненья
ложных пристрастий обманчивый бич
все так знакомо с момента рожденья.
И окунувшись в глубины времен
словно нельзя было не окунуться
я понимаю, что жизнь только сон.
Ах, как огромно желанье проснуться.
Когда я смотрю, как жиреет неправый,
как тает надежда сердец,
тогда мне обидно за судьбы державы,
за то, что построил Творец.
Тогда мне так хочется стать исполином
и выпить все это дерьмо,
чтоб жизнь перестала быть басней голимой
и стерлость от рабства клеймо.
В небе пахнет пряным вкусом,
апельсином, чесноком,
уксусом, корицей, мусом.
земляникой, коньяком.
Сыра ломтиком на хлебе,
пачкой дамских сигарет.
Как приятно пахнет в небе,
когда мертв и тела нет!
Что за странное искусство
нам оставил Заратустра
чашку солнца, ломоть света
яства своего обеда.
Мы же глупые не знаем,
что нам делать с караваем
то ли жрать, а то ли хныкать,
то ли в небо пальцем тыкать.
Серебрится Исакий,
след в бетоне застыл.
Удивляется всякий,
кто лишается крыл.
Но проснувшись однажды,
очумев как дитя,
жизни чувствует жажду
крылья вновь обретя.
Твое по праву имя вознеслось,
восстало робко из небытия.
Цыганки старой ведовство сбылось
в неярких красках звездного шитья.
И зазвучало, окропив уста,
упав надеждой в детскую ладонь.
Лишь только тень могильного креста
путь преграждала истиной одной.
Обретают капли пота
вескость вязкую на теле,
и, суставов боль, немота
отступает еле, еле.
Слезы льешь или хохочешь
все приятно откровенье,
что еще чего-то хочешь,
что еще твое мгновенье.
Как это странно – смотреть и видеть
не то, что видишь, а то, что есть:
в улыбке – сфинкса, в любви – обитель,
в порыве ветра – благую весть.
Как наступает преображенье?
Я не отвечу. Кто я такой?
Когда в покое поймешь движенье,
тогда в движенье найдешь покой.
Погружаюсь в сон, как в вечность,
осторожно, не спеша.
Этой жизни быстротечность
мне не стоит ни гроша.
Этой жизни величавость
в легкой поступи копыт.
Я неспешно отучаюсь
от всего, в чем смысл сокрыт.
Пока теряет светоч
огонь свой по пути —
я собираю ветошь,
любимая, прости.
Кликуши и химеры
нам вовсе не вредны.
Порой теплей от веры
коль щели не видны.
По скользкому льду междометий
уходишь, обиду храня,
но странные прихоти эти
уже не пугают меня.
Не в том нахожу я отраду,
что мчусь за иллюзией вдаль.
А в том, что так мало мне надо
и больше потерь мне не жаль.
Маршрут намечаешь загодя
по скрытым истокам чувств,
строишь китайские пагоды
с помощью тайных искусств.
Мечту, недоступную ереси,
прячешь на паперти слов,
за ложь выдавая намеренно
сюжеты пророческих снов.
Ранняя весна
позднего тепла.
Как мила она,
как она светла.
Поздняя любовь
ранит наугад.
Ранняя морковь
укрепляет взгляд.
Не спросят меня откуда,
а спросят меня зачем
явленье такого чуда
досталось даром совсем.
Явленье меня, а впрочем,
Явленье любого из нас
приход тишины отсрочит
на вечность, на год, на час.
С действительностью иллюзорной
меня связует тлен и прах.
Текучесть повести нагорной
осела каплями в стихах.
Меня не интригует диспут,
я счастье нахожу в ином.
Я жду, что фразы мои скиснут,
вливаясь в чей-то рот вином.
День начнется с обмана,
оборвется враньем.
Я с рассветом не встану,
не осилю подъем.
Нечем больше кичиться,
жизнь прошла как могла.
Пусть встречаются лица,
но на всех удила.
В прекрасной этой сказке
нас ждет не Happy End,
по чьей-то злой указке
мы отдаем взамен
пророку лишь невинность,
достатку нашу грусть.
Жизнь ложит плюс на минус,
Пусть ложит, право, пусть!
Среди ответов, значащих так много,
среди вопросов, коих больше нет,
осталась лишь бескрайняя дорога,
и на дороге мокрый талый след.
Я так хочу увидеть в этой луже
грядущий миг, предсказанный давно.
Как нить судьбы становится все уже,
как замирает вдруг веретено.
Как обрывается событий этих пряжа,
как наступает то, чего не ждешь,
последняя доступная пропажа,
и жертвенная, праведная ложь.
Так чувство безымянного единства
сродни и трепетному таинству разлук,
и ласк его хмельное самочинство
все замыкает первозданный круг.
В обнаглевшем обмане порчи,
в недосказанной притче света
я теряю безмолвие ночи —
легкий почерк ее ответа.
В богомольной окраске снасти,
что теряется в дымке далей,
горький привкус ее напасти
и моей безысходной печали.
Новая пассия. Стройных ног
столь характерный изгиб.
Старый бродяга – если б я мог
сдерживать сердца крик.
Вышел бы просто как кот погулять,
линялую шерсть обновить.
Я еще жив, ё… твою мать,
что ж меня в этом винить.
Обжигала вибрации слова,
выбирала у прошлого тайну,
словно было достаточно снова
повстречаться как будто случайно.
Ненароком коснуться обмана
пресных дней незатейливой пряжи,
и в безропотной дымке тумана
отыскать отголосок пропажи.
полюбил я сомненья всмятку,
потакая избыткам гордыни.
Проглотил я соблазнов облатку
с вязкой горечью посредине.
Проглотил. Как назло – подавился,
стало больно мне, невыносимо.
Мне так кажется, что я влюбился…
Вот узнать бы: болезнь излечима?
как я хотел бы пить соблазн
из губ твоих, дышащих негой,
чтобы сосуда краткий спазм
закрыл глаза бескрайним снегом.
Как я хотел бы умереть,
во рту последний слог лелея,
когда тугая страсти плеть
удавкой оплела бы шею.
воплоти меня в странных забавах своих.
Дай мне имя еще не звучавшее ныне.
Мне так хочется, чтобы я снова приник
к роднику твоих губ как к сакральной святыне.
Так безропотна даль, что чарует меня
неприметными красками истинной власти.
Я люблю, как в глазах твоих искры огня
рассыпаются пламенем искренней страсти.
Цветы срывать: кощунство или дикость?
Кто дал нам право объяснять все это?
Соединять природы многоликость
в холодном выдохе обмякшего букета.
Делить тепло и красоту мгновенья
на липкое прикосновенье взгляда.
Чтобы с любимой быть в уединенье
цветы пытать и линчевать не надо.
И дьявола, и бога
вмещает круговерть.
Безумная дорога
Финал известен – смерть.
Хождение по мукам,
которым нет конца.
Как встреча Аза с Букой
на плоскости лица.
Ощущал себя в мире затворником,
мантры пел, как стихи свои Эминем,
и мгновения слизывал дворником
на стекле, забрызганном временем.
Книгу жизни листал, перечитывал,
всех кумиров в сознанье развенчивал.
В горьком привкусе чая испитого
находил теплоту только женщины.
Знаю, сегодня едва ли вы
заметили что-то странное.
Везде зеркала поставили,
они отражают рванное
сознание ваше, горести,
а может даже стремления.
Все буднично, словно горсть тоски,
но это лишь отражения.
20. 02. 2002 – ДЕНЬ ЗЕРКАЛЬНОГО ОТРАЖЕНИЯ
