Генри Миллер - Нью-Йорк и обратно
И вот я прогуливаюсь по Бродвею, который кишмя кишит шлюхами. Нет, не теми дамочками тысяча девятьсот восьмого – десятого годов, а новенькими – без чулок, стройными, ухоженными, сочными, с тонкими полосками из меха скунса или обезьяны вокруг тонких шей. Охотницы с сигаретками в зубах выпрыгивают из темных переулков и несколько мгновений беспомощно щурятся на яркие огни, озираясь в поисках жертвы. От их взглядов – отнюдь не притягательных, манящих и полных чувственности, но сверлящих и гипнотизирующих, точно ацетиленовые факелы вдоль ночных автомобильных дорог – тебя пробирает насквозь. Все американки, от шлюх до герцогинь, смотрятся одинаково. Европейская женщина имеет тысячи разных обличий; здешней доступно лишь одно. Ее глаза похожи на прожектор, свет которого вызывает мурашки по спине, но никогда не согреет сердце; он говорит тебе о чистой наличке, быстроте и санитарных условиях. Причем количество выпивки не играет ни малейшей роли. Забудь о сексе – перед тобою мощный аппарат, сокрытый в задней доле мозга. Нечто вроде музыкального автомата или машины, выдающей жвачку, или лондонского газометра. Бросаешь монетку в щель, прибор гудит, жужжит, внутри что-то щелкает, на экране загораются буквы – ровно настолько, чтобы ты успел прочесть написанное, и тотчас гаснут. Думаешь, к тебе станут приставать на улице? Размечтался! Хищница ждет в темноте подъезда; завидев мужчину, она внезапно выпрыгнет и пойдет в ногу с тобой, постепенно сближаясь, не отставая ни на шаг, пока ваши руки не соприкоснутся, потом бедра, и, когда вы достаточно потретесь друг о друга, словно пара дворовых кошек, она позволит тебе разинуть варежку и прицениться – бесстрастная, пресыщенная, равнодушная, холодная, как цемент, продолжая шагать на своих каучуковых каблучках той напряженной американской походкой, что создает впечатление устремленности к невидимой цели, к примеру, к бару за углом, почему бы и нет, не желаете угостить даму, нет, ну и ладно, пропади ты пропадом.
С тех пор как я в последний раз бывал здесь, все как-то помолодело, включая шлюх и их расценки. Интересно, куда девали прежних? Скорее всего послали на скотобойню, пустили на лошадиные сбруи, ремни и обивку для кожаных кресел. Бродвей принадлежит юности, что касается женского пола. Мужским особям дозволено выглядеть на средние лета, иметь лысину, брюшко, бесформенные, кривобокие фигуры, страдать пьяным косоглазием, приливами желчи, ревматизмом, астмой и артритом, но дамы обязаны молодеть. Быть юными, бодрыми, крепкими, не знающими износа, как новые здания, новые лифты, новые машины, нержавеющие ножи и вилки, столь же действенные и острые, словно серебряные лезвия Горхама. Бродвей полон розовощеких адвокатов и политиканов с двойными подбородками и рысьими глазами, на шеях – белоснежные крахмальные воротнички, в нагрудных карманах (у каждого!) торчат свежевыстиранные, изящно свернутые платочки, костюмы скроены по последней моде, галстуки подобраны в тон, на брюках отутюженные складки, обувь ослепительно сверкает. Плевать на кризис: никто не появится на людях в прошлогодней шляпе. Сделав тебе стрижку, парикмахер больше не возьмется за ту же гребенку, пока ее не продезинфицируют и снова не упакуют в целлофан. Ткань, что была обернута вокруг твоей шеи, по пневматическим трубам доставляется в прачечную, дабы на следующее утро вернуться идеально чистой. Что ни возьми, все работает без обеда и выходных, даже если никому это не нужно. Непрошеные услуги оказываются так стремительно, что ты не успеваешь раздобыть деньжат, чтобы заплатить. Туфли, например, чистят даже в дождь, ибо «крем предохраняет обувь от сезонного разложения». Везде, на входе и на выходе, по твоему костюму неизбежно пройдутся щеткой. Чувствуешь себя, как в сосисочном автомате, из которого нет исхода – разве что сесть на корабль и уплыть подальше. Впрочем, и тогда нельзя быть ни в чем уверенным. На беду, весь наш дурацкий мир становится все больше похож на сплошную Америку. Заразу трудно остановить.
Знаешь, это напомнило мне о великой американской новелле «Время и Река», реклама которой висит нынче в каждом автобусе, проезжающем через Пятую авеню. Речь об одной из тех великих американских новелл, что всегда получают статус «той единственной великой и т. д.», а через месяц уходят в забвение, ибо подпорки, на коих держался их шаткий каркас, прогнили и разваливаются на глазах. Подобно своим сородичам, она просто заполняет собой пустоту. «Время и Река» существует в трех измерениях, вот только четвертого ей не дано. Новелла разрастается подобно раковой опухоли. Она не обжигает, не ревет, не шипит, не плюет искрами, не полыхает ине дымится. Начинаясь, как и все американские шедевры, с большого пальца ноги, она методично поднимается вверх. Уже на голени читатель теряет направление среди бесчисленных фолликул от волос, которые американкам вечно приходится удалять с тела. По-настоящему великая книга берет начало в груди, где-то у диафрагмы, а затем пробивается наружу. От первой до последней страницы она насквозь пропитана жизнью, да и возникает не для того, чтоб заполнить пустоту, а потому что голод и вера властно требуют свидетельства, конкретного символа, жилища, места для отдыха. Может, я и несправедлив к великому американскому писателю: признаться, я прочел всего лишь страниц сорок. С другой стороны, разве человеку, или его душе, так уж недостаточно четырех десятков страниц, чтобы хоть как-то проявить себя? Не спорю, встречались и всплески эмоций – правда, они скорее напоминали питьевые фонтанчики. И потом, мой желудок не в состоянии переварить столько генеалогии за один раз! Терпеть не могу книги, берущие начало в колыбели и шаг за шагом сходящие в могилу. Даже обычная жизнь не течет подобным образом, что бы там люди ни думали. Истинная жизнь возникает в минуту духовного рождения, которое может случиться и в восемнадцать, ив сорок семь лет. И уж конечно, смерть – это не цель. Жизнь, и только жизнь! Больше жизни!Кто-нибудь должен вставить палки в колеса этой пространственно-временной машины, созданной американцами; реки должны побежать вспять, как река Сент-Джонс! Стоит Господу сотворить новый бурный поток, люди возводят плотину, чтобы тот честно «отрабатывал свое». Нет уж, пусть волны мчат, как им угодно; лишь тогда мы получим довольно ила, пригодного на что-нибудь хорошее. Не нужны нам генеалогические новеллы, тем более история американского континента, увиденная глазами шведской семьи Робинсон. Кто-нибудь обязан запустить кошку в этот вентилятор. И я чувствую себя этим славным парнем, Джои, я поверну воды вспять. Во имя американских бизонов и краснокожих индейцев, во имя теней Монтесумыnote 46 и Кецалькоатляnote 47. Ради этого я даже готов оттяпать себе голову. А что, клево было бы пройтись по улице, лучше по Бродвею, с черепком под мышкой, и чтобы из всех моих «газопроводов» струился сладкий аромат. Шагать пружинистой походкой и смотреть на мир астрологически. Только представил – уже полегчало, повеселел даже. Пожалуй, голову можно оставить на Вилле Сера, хватит Бродвею и моего тела. Возьму с собою книгу, большую железную книгу, пристегнутую к поясу. Ох и странные же вещи запишу я туда! Я стану первосвященником великой американской новеллы, бегущей вверх по холму впервые со дня сотворения мира, – и пожалуйста, пошлите в Иерусалим чудесной вестфальской ветчинки.
Только что получил письмо от старушки Джульет. «Почему вы не заглянули к нам раньше? Почему вы сделали своим перманентным домом Париж? Да зачем вам отплывать непременно четырнадцатого июня? Да почему вы продолжаете вести жизнь экспатрианта?» Меня так и разбирает ответить ей прямо сейчас. Вот, полюбуйся, Джои…
Дорогая Джульет.
Причина, по которой я не навестил вас прежде, заключается в том, что я напрочь забыл о вас. И лишь на днях, в приличном подпитии, заказав дорогую сигару и взглянув на ярлык, я нечаянно вспомнил, что вы живы и обзавелись ребенком. Теперь о моем перманентном доме в Париже. Я ведь миллионер и могу позволить себе жить, где захочу. Спрашиваете, почему я отплываю именно четырнадцатого? Да потому что еще один день довел бы вашего покорного слугу до психушки; напиши вы парой дней раньше, и вместо того, чтобы утруждать себя сочинением ответа, я выслал бы вам предыдущие страницы, они все объясняют. Вы находите Америку восхитительной, не в силах вообразить, как жили бы где-то еще? Вам хорошо – простой мамаше, супруге издателя третьесортной надувательской газетенки. Вы обитаете на социально-экономическом уровне, а мне принадлежит астрономический. Чтобы подняться туда, вам пришлось бы отрастить пару крыльев. Говорите, прочли мою книгу «не без интереса»? Забавный способ утверждения через двойное отрицание. А как насчет вашего мужа, издателя, которому я послал экземпляр за собственный счет? С какой стати этот сукин сын поскупился на рецензию? Даже с версткой пожадничал! Что, не нашел достаточно социологии для своего продажного листка? Ладно, следующую книгу я посвящу привычкам тараканов во время гражданской войны – это будет для него в самый раз. Опишу работу эндокринной системы при наличии пищи, а также при отсутствии таковой, покажу связь между климатическими переменами и ростом безработицы; непременно добавлю скучную обложку, подходящую для политической брошюры, мелкий шрифт и список опечаток в конце. Жаль, не довелось прочесть ни единой строфы, написанной вашим благоверным. Все, что я когда-либо слышал о нем, это отзыв Джо Гулда: «Однажды я помочусь ему на голову – пускай наконец станет мужчиной». Не знаю, правда ли это, но так говорят. Позвольте же теперь дать совет по воспитанию вашего малыша. Когда варите ему кашку, всякий раз подливайте в кастрюлю немного конской мочи; надеюсь, она войдет в его плоть и кровь, и через годы презренному американскому автору не придется мочиться парню на голову, чтобы сделать его мужчиной. А если хотите вырастить эрудита, читайте ему на ночь «Городского человека» в переводе Кеннета Бурка, славная выйдет колыбельная. И кстати, для чего вам стирать пеленки? Пользуйтесь «Котексом» – это недорого и гигиенично. Не откладывайте, сегодня же закажите в Смитсоновском институте целую упаковку. «Проявляя заботу, учтивость и здравый смысл, – учит нас комиссар полиции Валентайн, – вы и ваши близкие проживете долгую и счастливую жизнь». Помните об этом. До скорого, Джульет… вы были классной сигарой… к сожалению, довольно дорогой… Подпись: Генри Валентайн Миллер.
